КоммерсантЪ / Пятница 28 февраля 1997

Оркестр Михаила Плетнева, доставивший в Москву прекрасного гостя, много радовал нас в этом сезоне и сам по себе. В конце декабря и январе, когда наша газета была на каникулах, были даны две программы отменного уровня. В одной из них Виктор Третьяков с феноменальным мастерством и темпераментом исполнил Скрипичный концерт Чайковского, там же прозвучала и "Золушка" Прокофьева. В другой игрались Четвертая Брамса и Одиннадцатая Шостаковича. Дирижировал сам Михаил Плетнев. На днях оркестр вернулся из европейского турне, где сыграл 17 концертов. Тут-то ему и свалился на голову Кент Нагано -- до тех пор музыканты знали о нем немногим более, чем московские слушатели.

45-летний Кент Нагано уже десять лет руководит Оперой в Лионе, технологичным, современным театром, глядящим в будущее и пестующим эксперимент. Шесть лет Нагано ведет также оркестр Halle в Манчестере, напротив, самый старый английский оркестр (ему 150 лет, в 2,5 раза больше, чем оркестру Светланова), выступающий хранителем репертуара веков и намеревающийся также хранить в будущем музыку Джорджа Бенджамина, Томаса Адеса и Джона Адамса, написанную по его заказу. Совмещая старое и новое, Кент Нагано все же связал свое имя главным образом с музыкой XX века. Его карьера началась в 1984 году, когда он без единой репетиции сыграл с Бостонским симфоническим оркестром Девятую симфонию Малера; в Европе он начал с "Франциска Ассизского" Мессиана, которого готовил, помогая Сейджи Озава. В Лионской опере Нагано поставил, в том числе, оперу Дебюсси "Родриг и Химена", законченную Эдисоном Денисовым, исполнял и Шнитке с Губайдулиной.

Вчера я писал рецензию, в которой радовался, что Станиславского нет в живых и ему не пришлось присутствовать при одном не сильно художественном событии, ему посвященном. Тут мне, наоборот, сильно не хватало одного соседа -- я мечтал, чтобы музыку Адамса, Бартока и Равеля в исполнении Кента Нагано послушал Сергей Эйзенштейн.

"Ни Нечетное, ни Единица не прибавляются к Четному. Они центрируют Симметричное и этим превращают его в Нечетное. Ни Нечетное, ни Единица не прибавляются к Нечетному: они превращают центрированное размещение в Симметричное расположение". Управляя оркестром, Нагано проверял построения эйзенштейновской работы "Чет-нечет" так же, как Эйзенштейн располагал Инь и Ян во временной конструкции своего монтажа. Сложение и деление ритмов, динамические соотнесения, упругость полифонических конструкций -- и не романтическое послание, а "аттракцион". Тонкий, гибкий, длинноволосый, Нагано был похож скорее не на дирижера, а на танцовщика modern dance труппы, чему способствовали и японские черты его лица. Космополитический художник представлял тип личности, которая повествует о себе, организуя окружающую среду.

Выбранные партитуры, при всей их разности, были похожи друг на друга -- преобладание быстрых темпов и сложных ритмов, дансантность, тембровая пряность. Не стремясь к всеохватности, Нагано словно искал разнообразия на узком участке -- так дизайн, активно воспринятый, становится регламентом и перерастает в искусство. Опусы Джона Адамса, знаменитого автора опер "Никсон в Китае" и "Я смотрел на потолок, видел неба уголок", играли в России считанные разы. Американский мастер, один из немногих, кто смог увязать язык XX века с традиционными слушательскими чувствами, соединил в названии своей пьесы Slonimskys Earbox русское имя музыковеда Николая Слонимского и английский нонсенс, а в музыке -- ритмику финала "Весны священной" Стравинского, оркестровые пассажи, напоминающие о стиле би-боп, рудименты некогда практиковавшегося Адамсом минимализма, голливудскую чувствительность и великолепные тембровые находки (вроде хитрых удвоений в пиццикато на пятиструнных контрабасах).

Пьесы Адамса я никогда ранее не слышал (это было ее второе в мире исполнение), и оценить ее исполнение не могу -- говорили, Нагано поначалу нервничал, а в конце сбились ударные. Зато могу сказать, что гиньольная экспрессионистская пантомима Белы Бартока "Чудесный мандарин" прозвучала так, будто все убийства и соблазнения пробежали в одну минуту -- как одна пьеса, сжатая и динамичная. Некоторая компенсация воздушной лирики произошла в двух Сюитах из "Дафниса и Хлои" -- прославленного дягилевского балета Мориса Равеля. Однако многое из того, что требовало проигранности в деталях, часто было лишь намечено, и настоящий баланс по струнным все же достигнут не был. На качестве сказались и всего три с половиной репетиции, и усталость оркестра после турне, и то, что играли все же не привычных Чайковского или Шостаковича. Было и еще несколько бед или, по меньшей мере, досадных обстоятельств.

Первое -- руководству независимого оркестра не удалось договориться с консерваторией, и концерт прошел в Зале Чайковского, где акустика намного хуже. Второе -- в двух из трех номеров программы участвовал хор телевидения Людмилы Ермаковой, тот самый, от которого наконец нашел в себе силы отказаться Евгений Светланов. При каждом вступлении хора казалось, будто тетя Клава берет речь на интеллектуальном философском диспуте. Два раза Кент Нагано показал хору "нолик", что означает: рано вступили, дорогие, умейте считать такты или, по крайней мере, смотреть на палочку! Третья беда -- Кента Нагано в Москве никто не знает, а на неизвестного дирижера, рискнувшего играть только XX век, пришло ползала.

Да, такой концерт требует слишком изощренной рекламы; он может принести российскому оркестру лишь престиж, а не любовь масс и не аншлаги. Поэтому, глядя на вещи реально, превратить опыт в систему трудновато -- хотя и желательно, прежде всего ради расширения стилистической палитры самого оркестра. Но было бы уже неплохо, если бы раз в год и другие оркестры Москвы нашли возможность предпринять подобный эксперимент.