Ведомости / Вторник 27 июля 2004

— Я исхожу из своего видения театра. Театр — это ритуал, он как церковь, только циклы этих ритуалов мы называем сезонами. Я разочарован мировым состоянием театра. Позорный ХХ век расплодил пустые организмы, куда люди ходят непонятно почему. Для меня существование “Ковент-Гарден” или “Ла Скала” не имеет смысла: они не дают человеку стимулов к развитию, они заняты интерпретациями, ограничены железобетонными рамами национальных традиций и символизируют то, что является культурой для современного британца или итальянца. К этому мейнстриму приложили руку люди не очень глубокие. Идем в микрокосмос: в России действует та же международная театральная система: есть Большой, есть Мариинка, они стараются работать в лучших традициях мировых театров. Меня это не интересует. Но у нас есть другие примеры — Вупперталь, много сделавший для живого искусства, или Штутгарт, маленький городок. В то время как Берлин или Мюнхен стремились делать общемировой театр. Искусство — не супермаркет, а средство лечения духа. Меня интересует духовный продукт, который сложно найти и за границей, и в России. Новосибирск — это географический центр России, потому там и была воздвигнута часовня и построен город. Он станет пространством альтернативного искусства.

— Такие театры есть. Нас интересует театр голый, где играется трагедия, сатира, драма. Я называю зал амфитеатром. “Амфи-” — значит “вопрос” и одновременно “половина”. Вопрос — это вопрос человечества перед метаисторией, перед космосом: кто мы, где мы находимся? Половина — это разомкнутый полукруг, символ бесконечности. В Риме театр замкнули в круг, и он превратился в заведение, где львы кушали христиан.

— В ближайших планах у нас премьера “Воццека” с Митей Черняковым — мы с ним понимаем друг друга. Потом “Тристан и Изольда” — тут есть разные идеи по режиссерам. Дальше “Святой Франциск Ассизский” Мессиана, “Пиковая дама”, “Саломея”. Поставим “Бориса Годунова”. “Аида” уже есть. Думаем переставить “Евгения Онегина”, чтобы был современный спектакль. Так что через два года будем иметь серьезный альтернативный театр.

— Мы увеличиваем количество людей и делаем в театре три труппы. Одна обеспечивает текущий репертуар, другая делает спецпроекты — большие композиторские конструкции. Третья специализируется на старинной музыке. Для больших событий все они объединяются.

— Это первый театр, который будет иметь оркестр XVIII в. Мы собираемся заказывать инструменты, будем проводить мастер-классы больших музыкантов из разных стран — как играть барокко, классику, романтизм. Историческое исполнение необходимо и в романтизме. У нас еще будет консорт (ансамбль, состоящий из однотипных инструментов или голосов. — “Ведомости”) New Sibirian Singers — это 25 человек с абсолютным слухом. Наконец кто-то займется чистым извлечением звука, они будут осваивать все приемы разных эпох. На основе консорта будет создана Musica Aeterna Ensemble. Чтобы делать “Девочку со спичками” Лахенмана, нужен спецхор, которого нет в России, — они должны иметь диапазон и уметь петь интервалы…

— Да, из этого хора взяты лучшие и еще добавлены солисты. Всех певцов мы переводим на стажировку. Приглашаем педагогов, они дают мастер-классы по извлечению звука, стилистике. Все обязаны давать два концерта Lieder (жанр немецкой камерной песни. — “Ведомости”) каждый месяц. Без Lieder не бывает культуры пения. По той же причине все в оркестре обязаны играть квартеты.

— Это все — оперный театр, центр информации. Одновременно — школа. Мы делаем в театре два выходных. Один — все отдыхают, другой — обязаны быть в театре. Сидеть пить чай, кушать пряники, смотреть видео и слушать лекции: что делает Тешигавара в танце, Гротовский в театре, Херревег в музыке. И потом дискуссия. Это для всех — для хора, оркестра, балета, в приказном порядке. И через год у них будет информационный багаж.

— Мы хотим делать оперный клуб. Будет много приглашенных искусствоведов, лекций. Теодор Терзопулос приедет в Новосибирск ставить “Дидону и Энея” Перселла и Common parts Шелси, и актеры, которые работают со многими выдающимися режиссерами этого направления, такими, как, например, Боб Уилсон. Будут открытые воркшопы — например, как куски из греческих трагедий решаются через движение у Шелси.

— Мы ремонтируем верхнюю сцену (сейчас это просто репетиционный зал), чтобы делать современный минималистский театр, — нам нужно пространство для спецпостановок. Начинаем уже сейчас. Каждый месяц — реконструирование старинной оперы. Мы будем играть всю музыку от Ренессанса до самых современных направлений. Издательство Salabert дает нам пленки Ксенакиса — будет первое исполнение Sea changes. В октябре у нас премьера “Послания с острова Патмос” Александра Щетинского, которое он написал для нас. У нас нет идеологии — мы принимаем и минималистов, и посталеаторику, и новую классику, и авангардистов. Любой композитор может прийти к нам с нотами, мы с почтением рассмотрим его работу и, может быть, скажем — через три месяца исполним. Композиторы будут вместе с труппой думать о направлении искусства. В каждом концерте камерного абонемента — мировая премьера. При этом новая музыка — это не только та, что пишется сейчас, но и та, что имеет основания в истории оставаться новой. Мы будем играть Бриттена, Франка Мартена, Дютийе, Мийо — догонять незнакомую музыку. Булеза. Всех тех, кто помогает нам в поиске метаистории.

— Есть, но мы можем с обратной стороны подойти к духу трагедии. В чистом танце тоже есть ритуальность. Да, я хочу делать балет “Симфония Гурецкого”, мне нравятся Тешигавара, Саша Вальц, Килиан, Пиша Бауш. Но чтобы играть Шелси или Янни Христу, нужно хорошо играть Моцарта. Нужно привести в порядок культуру академического балета. Помните, Барток на много лет ушел в путешествие изучать народную музыку, а потом вернулся и стать изучать Баха. Мы с Сережей Вихаревым иногда спорим, но он большой мастер, и его реставрационные попытки — в духе наших. Но у нас — метафизический ракурс. Мы ищем театр жестокости через оперы Верди. Я открою свое исследование уртекста “Травиаты”. Это будет еле узнаваемая музыка — такая, какая и была написана. “Травиата” — эпидемия, распространившаяся в искусстве, все украшали ее, как хотели. Но это жесткое “арте поверо”, и оно есть в музыке. А из нее сделали poesie charmes.

— Да, это почти современная музыка. Оркестр будет играть на жильных струнах — не только Верди, всех композиторов.

— Где требуется. Четырнадцатую симфонию, естественно, на жильных струнах. Мне не нравится, когда все сливаются, когда идут массы, потоки, все переходы смазаны, в аккордах не слышны голоса. Чистота звучания — это чистый материал, из которого можно строить свою архитектуру. Как говорил Эзра Паунд, слог должен быть чистым, чтобы делать стихотворение.

— Мусин не был большим поклонником других направлений. Он говорил: Теодор, ты живи, потому что ты должен учить русскую музыку — и ты будешь учить людей играть русскую музыку. Ты убедительно делаешь Малера, но будешь делать Чайковского. Он считал, что русская музыка — это неисследованное пространство. И действительно, сейчас я делаю “Пиковую даму”. В интермедии у Чайковского — прелестная атмосфера петербургского XVIII в., там и голос специальный — Прилепа. У меня половина оркестра для этой сцены меняет смычок на классический, потом обратно на романтический. Чайковского отличают контрасты. Когда после интермедии входит элемент подсознательного, вырастает страшное растение. Если это играть, как сейчас играют, и петь, как сейчас орут русский романс, — для меня это разрушительно. Для меня Графиня — не старуха, похожая на Бабу-ягу, она — француженка, ухоженная дама с большими претензиями, она тяжело говорит по-русски. Мы делаем с режиссером Алексеем Степанюком классическую постановку, как балет. Все погибают, это календарь с мертвыми фотографиями.

— На наших концертах в первых рядах сидят все новосибирские композиторы, дальше — студенты, поэты, академики. У нас уже есть своя публика. К ним клеятся люди, которым это интересно. Другим — станет интересно. Мода есть и на добро, и на зло. У нас были пустые места, а сейчас мы играем Канчели и Stabat Mater Караманова, все концерты sold out, народ рыдает, и все на улице разговаривают о Канчели и Караманове. А после исполнения пришли банкиры и влиятельные люди города, они хотят нам помочь. Главное, чтобы Министерство культуры больше помогало. Важно иметь современное лицо перед Европой. Есть театры с большими традициями, большими именами, там все большое. Эти традиции нельзя менять. Но нет заведений, где что-то происходит “сейчас”. Естественно, мы сохраним какое-то количество традиционных спектаклей — невозможно изменить в городе все сразу. Но нужна живая организация, где каждый человек, артист, композитор чувствовал бы себя дома. Иначе будут только эти динозавры и провинциальные театры.

— Мы хотим провести серию концертов новосибирского театра в Москве. Мы думаем представить “Тристана и Изольду” в Большом зале Консерватории, а главные партии споют западные певцы. Жаль, что русский народ плохо знает “Тристана”. Вагнер считается современной музыкой, а ей уже 150 лет. Мы должны наверстать то, что потеряли, и делать новые вещи: тогда же мы предполагаем исполнить “Свадебку” Стравинского, Grabstein fuer Stefan Куртага, Концерт Брамса с Томасом Цеетмайром, Канчели — “Светлую печаль”. И “Дидону и Энея” Перселла — включая три танца с гитарами, которых ни у кого нет.

— Да, в Национальном филармоническом оркестре России. Там мы тоже стараемся модернизировать стиль игры, уйти от советского стиля. Я сотрудничаю с разными коллективами и все время начинаю сначала — надо убедить, что не так и как должно быть. У людей обычно другие представления. Больших усилий стоит каждый концерт. Но с НФОР и коллективами в Новосибирске у меня уже есть общий язык. Мы привыкаем к тому, как играть одно, а думать — другое. Играть espressivo, но быть холодными внутри. Играть холодно и быть экспрессивными внутри. Такие приемы выявляют магию музыки. Музыка выражает не то, что язык. В философии языка слова выражают общие ощущения. А есть ощущения сна, и они — не общие. Наши сны конкретны, но мы не придумали слов, чтобы их объяснить, пересказать. Музыка умеет выразить эти преходящие, ускользающие ощущения. В этом ее прелесть. Делать белое и черное — это только чтение партитуры. А сколько у Чайковского неявных, тонущих мыслей, ассоциаций, дежа вю… Но чтобы это выполнил коллектив, нужна психологическая работа.

— Это мои друзья, я работал с ними и в Москве, и в Людвигсбурге. Я романтичный человек, и во мне есть ностальгия по классической музыке. “Демофонт” Березовского тронул меня. Эта музыка должна найти свое место, хотя это не так искусно, как музыка Розетти. Нужно играть Розетти, Моцарта, симфонии Бетховена, которые не исполнены в России.

— Не исполнены правильно. Чтобы сыграть Девятую Бетховена, любому коллективу требуется два года. Но нужно начинать.