Русский Телеграф / Вторник 02 июня 1998

В субботу Большой театр чествовал Семенову. Она была потрясающа: черный костюм, строгая седая голова, гениально "схваченная" спина. Вокруг -- "главная победа ее жизни" (выражение известного критика): многочисленная дружная семья -- дочь, зять, два внука, правнук. Я сидел близко и любовался медальным профилем Семеновой. За мной старый балетоман плача посылал ей воздушные поцелуи. Величественно задрапированные делегации маргинальных ответвлений Большого балета произносили речи. Провинциалы из Мариинского театра были застенчивы и неловки, впрочем, Ульяне Лопаткиной и здесь удалось сконцентрировать внимание на себе: она пожелала юбилярше (цитирую почти дословно) "так и идти до конца". Люди аплодировали стоя. С колосников лился золотой дождь.

До этого был обширный гала-концерт: на экране проецировали огромные фотографии (красота Семеновой на них безупречна) и производственную кинохронику, вряд ли предназначенную для публикации. Артисты разогревались прямо на сцене (неутомительный мастер-класс, позволяющий публике избыть вуайеристский комплекс подглядывания в творческую лабораторию). Под крики клаки, стимулирующей зал, танцевали. Танцевали неудачно. Причем все: от солистов до кордебалета.

Можно ли винить в этом Семенову? -- не уверен. Да и вообще, на юбилее претензий не предъявляют. При неудачах этуалей мы в поисках причин наивно переводим взгляд на педагогов. Но есть общее положение вещей, логика функционирования художественного организма. Семенова, как и все знаменитые ленинградцы 30--40-х годов, волею исторических обстоятельств оказавшиеся в Москве, стала героическим Александром Матросовым, упавшим на огнедышащую амбразуру московского балета. На какой-то момент -- пока они танцевали сами -- ситуация в нем менялась, но потом все вновь возвращалось к исходному status quo.

Вроде бы, балет. Есть все его внешние признаки: балерины -- в пачках, взбираются на пуанты и спускаются с пуантов, прыгают, вертятся, принимают различные позы; танцовщики -- в трико, победоносно демонстрируют первичные половые признаки, согласно природным данным висят в воздухе, трясут героико-романтическими кудрями и опять же принимают различные позы. И все -- мимо. Приблизительно, без какой-то логики и целеполагания, в хаотическом порядке. Вне правил игры, вне правил искусства.

Вот мы и зацепились за главное понятие -- правила. Они отсутствуют сегодня в сознании московского балета. "Их никогда и не было", -- заметил мой коллега, убеленный сединами. И это главное, что отличает московский балет, к примеру, от питерского. Иногда отличает в лучшую сторону.

Поясню: питерский балетный человек -- всегда в бою, всегда -- в состоянии сдачи экзамена, всегда -- перед метафизической комиссией, готовой поставить двойку и исключить (экс-солистка Мариинского театра -- ныне principal Амстердамского балета --Лариса Лежнина рассказывала, что, будучи в Мариинском театре, постоянно находилась в состоянии стресса и депрессии, так боялась сделать что-то неправильно). Питерский балетный -- всегда в попытках воспроизводства правил искусства, которые есть, были всегда и будут вечно. Питерский балетный -- вечный школьник, проходящий контрольный тест на приеме у Аполлона. Но если напрячь память, то можно вспомнить, что в великом балете Баланчина из трех муз две получили "неуд". На второй тур прошла только одна. Это тоже закон искусства. Конечно, потом они все вместе резвятся в коде и дружно взбираются на Олимп. Но это награда за взятый на себя труд не испугаться провала, не постесняться быть неловким, некрасивым, неумелым.

Для публики в этом тоже есть резон: ты провалился потому, что мы (публика) знаем, как надо делать. Но когда в Большом театре любое телодвижение сопровождается механическим скандированием, невольно начинаешь думать, что находишься в психиатрической лечебнице, где пациенты-преступники не подлежат осуждению, как невменяемые изначально. Здесь нет правил, нет экзаменов, а потому нет отличников и провалившихся. Все наугад: ракурс, рисунок, механика. Все примерно -- так, как когда-то где-то видели, то ли в кино, то ли на картинках. Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. И обходят (здесь и берут реванш у Питера): бравурно, победоносно улыбаясь, растопыривая пальцы рук. К черту "выворотность", нудные позиции, croise, efface, epaulement. Да здравствует московский балет! -- свобода, демократизм, стихия, жажда жизни, наконец.

Вот и второе ключевое понятие московского балета. Ровно пять лет назад я писал рецензию на юбилей Семеновой, устроенный в Большом театре. Давали "Баядерку", танцевала N -- лучшая ученица, краса и гордость, одна из двух официальных примадонн. Два первых акта танцевала "в культуре", стилизуя молодую Семенову (грим, костюм, ракурсы), акт "Теней" -- просто замечательно. Через пять лет, заявленная в программу юбилейного представления, она танцевать не вышла -- говорят, была нездорова. В зале, тем не менее, присутствовала. Сияющая, витальная, с экстравагантной халой свежеокрашенных волос, в черном, смертельно декольтированном платье, грамотно обнажающем культивируемый бюст. Она победоносно плыла по партеру, широким жестом обводила рукой окрестных very important persons и кокетливо спрашивала: "Вы меня не узнали? Вы меня не узнали?" Потрясенные поклонники восторженно ахали. Я узнал сразу, тоже восхитился и подумал: черт возьми, молодец N -- вышла и сказала: я хочу жить! Это жест, не всякий балетный на такое решится. Долой аскетизм, строгость линий, силуэт, стиль, при чем здесь танцы, зачем все эти утомительные правила искусства, когда можно вот так -- и не на сцене, а прямо в зале, с комфортом. А потом закатиться прямо в передачу Урмаса Отта в отдельный кабинет ресторана "Прага": кушать эксклюзивную еду, пить из хрустальных фужеров и говорить, говорить, говорить -- о высоком искусстве.

Упаси боже подумать, что я осуждаю любовь к жизни: Марина Семенова жизнь любила не меньше, но сначала она была все-таки великой балериной.