Русский Телеграф / Четверг 16 апреля 1998

Должен признаться, что недавно закончившиеся гастроли оперы Мариинского театра -- местами великолепные, местами не очень -- вызвали у меня чувство критической переполненности искусством. Торт гергиевского оркестра настолько залепил мои уши, что, казалось, прочистить их для новых художественных впечатлений может только длительное воздержание от прекрасного. Однако нашлось лекарство, помогшее мне в один день -- им оказался еще один визитер из Санкт-Петербурга, нежно почитаемый там (и в других местах мира) пианист Григорий Соколов. Такого кристального, такой высокой степени очистки фортепианного звука мне не приходилось слышать давно.

Характеристикой искусства замечательного пианиста может служить уже хотя бы его публика: пусть Большой зал консерватории и не был полон на сто процентов (что поделаешь, у нас лучшим пианистом считается Николай Петров), зато с каждым из пришедших хотелось свести дружеское знакомство. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что один человек, с которым мне бы познакомиться не хотелось, все же присутствовал -- Григорий Соколов. Я был бы разочарован, если бы узнал что-либо о его взглядах на жизнь, литературных или кулинарных предпочтениях. Самое драгоценное, что явилось мне в его искусстве -- это его неангажированность и неприверженность ни одной из известных мне идей; он был всем и ничем, он ничему не служил и ни на чем не настаивал. Даже на том, что мы называем "чистой музыкой", ибо "чистая музыка" -- тоже своего рода идея.

Можно было бы сказать, что игра Григория Соколова дарит нам свободу -- если бы стояла, скажем, проблема свободы-несвободы. Но этой проблемы не было, как и всех других. Например, такой -- можно ли играть музыку французского клавесиниста XVIII Рамо на рояле, когда все вокруг давно уже играют ее на клавесине? Конечно, можно -- но вовсе не для того, чтобы утвердительно ответить на этот риторический вопрос. Григорий Соколов играл Сюиту in G на рояле, но думал и про клавесин -- фортепианные басы иногда гудели как из поцарапанного клавесинного зева. Музыка Рамо, в которой структура проста, а сюжеты смелы (например, "Курица" или "Дикари"), густо увешана клавесинными драгоценностями -- трелями, мелизмами и прочими украшениями. Щедрый Соколов горстями дарил их роялю, забавляясь тем, как удивленно-послушно певучий и мощный тон современного инструмента облачался в старинные гирлянды.

Есть большое искушение отнести 47-летнего музыканта к отряду вымерших великих -- настолько непохож он на холодных стилистов нашего времени. Но Соколов совсем не так патетичен, когда берется за музыку больших тем: он не возлагает на себя исторической миссии ответствовать перед нами за Бетховена (в данном случае, в Шестнадцатой сонате), Шопена или Брамса (в миниатюрах, сыгранных на бис). Вряд ли кого-либо из них Соколов представляет композитором своего времени; важнее всего сам текст, ясный, незамутненный предшественниками, всегда свежий. Таков же и стиль его собственной игры, оригинальный без претензии на оригинальность, нецитатный, не знающий ничего о чужих манерах и тем более заслугах -- лишенный всего того, что мы так ценим, к примеру, в игре Алексея Любимова. И, разумеется, совершенный в своей акустической красоте.

Правда, Григорий Соколов меньше увлекает меня, когда неистовствует. А такое случается, если композитор, подобно Брамсу в Первой сонате, обязывает его к волевому напору, крупному штриху и большим дозам форте. Конечно, гордая рысь финала вышла у него виртуозно. Но для того чтобы буйствовать, хоть и в рамках текста, нужны внутренние основания. А после того как Григорий Соколов убедил нас, что никаких оснований буйствовать мировая действительность ему не поставляет, попытки изображать трагедию или драму кажутся слегка подозрительными. Так что в этот раз мне было приятнее сопровождать Григория Соколова не в исполинском марафоне, а в коротких и неспешных прогулках, где самым большим удовольствием было прислушиваться к интонациям его языка. На котором я, к своей радости, не понимал ни слова.