Русский Телеграф / Вторник 17 марта 1998

Петр Поспелов, Григорий Тевель

В минувшее воскресенье Мариинский театр показал премьеру. Шла одна из центральных опер классического русского репертуара -- "Князь Игорь" Бородина. В спектакле были заняты лучшие силы -- Николай Путилин (Игорь), Галина Горчакова (Ярославна), Владимир Огновенко (Галицкий), Владимир Ванеев (Кончак), Лариса Дядькова (Кончаковна). Играл прославленный оркестр; за пультом стоял вечный триумфатор Валерий Гергиев. Постановку осуществил молодой перспективный режиссер Георгий Исаакян. И наконец, сценографию создал бог современного отечественного театра Юрий Хариков. Давно уже не приходилось быть свидетелем тому, как содружество столь прекрасных талантов может породить столь вопиющий результат.

К "Князю Игорю", опере фактически несуществующей, -- Бородин писал ее всю жизнь, не дописал и даже не знал, в какую сторону дописать, -- можно отнестись по-разному. Либо выкинуть из нее все досочиненное благородными редакторами -- Римским-Корсаковым и Глазуновым и затем проявить собственную творческую инициативу. Так поступил Борис Покровский в Большом театре. Либо, наоборот, оставить все ими сделанное, плюс добавить все от Бородина, что было ими исключено. По такому пути пошел Мариинский театр, кооптировав в стан завершителей еще и композитора Юрия Фалика: он оркестровал вновь включенные наброски. Это было сделано еще в 1995 году: именно тогда суперполный "Князь Игорь", упакованный в три больших акта, появился на Мариинской сцене. Что же произошло теперь?

Теперь -- не далее чем в конце апреля -- Мариинский театр собирается с гастролями в Метрополитен Опера. И если по части пения и оркестра все должно пройти хорошо, то по части постановочных решений российской труппе явно недостает современного сценического дизайна, дабы "Князь Игорь" потряс Нью-Йорк так же, как во времена Дягилева потряс Париж. И вот оперу переодели и перепоставили.

Единственное успокоение, которое может прописать себе увидевший это представление зритель, -- внушить себе ту мысль, что он присутствовал не на спектакле Мариинского театра, а видел всего лишь предпремьерный прогон, осуществленный на репетиционной базе. Вместо трехактного "Князь Игорь" стал пятиактным; начавшись в 6.30 вечера, он закончился за полночь. Восстановленного суровыми трудами Бородина снова пришлось сократить, а с таким персонажем, как хан Гзак, -- и вовсе расстаться. Зато львиная доля времени ушла на антракты; пока публика болталась по фойе, за кулисами работал компрессор, не спеша надувавший удивительные полые объемы Юрия Харикова.

Конечно, в Нью-Йорке такого не будет: там сцена, издавая легкий электрический звук, в считанные секунды подвозит к зрителю новую картинку. Спишем же на питерскую технику и не станем рассматривать как знамение беды (подобно тому, как князь Игорь не придал серьезного значения солнечному затмению) и то, что тюлевая основа красного занавеса на глазах у изумленных рабочих сцены расползлась на куски и в финале пришлось обойтись без торжества красного цвета. Будем думать, что Нью-Йорк благотворно повлияет и на музыкальную сторону дела. Что до слушателя Метрополитен Опера, например, будет доноситься что-либо еще, кроме тромбонов из оркестровой ямы. Что ему удастся расслышать хоть малую часть из того, что поет Ярославна в нижнем или среднем регистре. Что некоторые певцы придут в согласие с дирижером в том, как понимать темп, фразу, свой голос в ансамбле. Что у Валерия Гергиева найдется минутка, чтобы пролистать партитуру, вспомнить, какой оперой он дирижирует в этот день, и проявить хотя бы подобие музыкальной организующей воли. Возможно, у постановочной группы тоже обнаружится некий день, в который ей посчастливится понять: над тем спектаклем, что выдан за премьеру, можно начинать работать. Для начала, например, вспомнить о таком нелишнем компоненте, как режиссура.

Два года назад Георгий Исаакян привез в Москву из Перми оперу "Дон Паскуале" -- в сценографически части небогатый, обходящийся малым количеством реквизита, зато отменно живой, обаятельный и изобретательный по режиссуре спектакль. Затем в Перми появился Юрий Хариков; в "Пиковой даме" восторжествовали костюмы и декорации; режиссер же выпал в осадок до такой степени, что стало непонятно: а что сделал этот человек, который выходит на поклоны? То же самое повторилось и в "Князе Игоре". Пример: хор половцев становится на спортивные круги и, толкаясь древками копий, крутится на них (разумеется, несинхронно) -- так, чтобы костюмы можно было рассмотреть со всех сторон. Вот и вся режиссура.

А что же главный творец нового спектакля, тот, по расчетам которого режиссер расставлял в макете свои фигурки? На его счету как минимум одна замечательная находка, имеющая отношение к смыслу происходящего, -- то самое затмение, изображенное черным занавесом, медленно распускающимся вниз и стекающим поверх занавеса красного. Кроме того, красивая общая концепция -- по-доброму надутые пенопластовые русские сцены и черные, со звездным небом, половецкие. И как минимум две удачные картины: горница Ярославны (огромная труба с орнаментом и красная драпировка) и разгул у Галицкого (на фото). Эта стилистка восходит к занятиям по макетированию, как оно преподавалось на втором курсе архитектурного института в 1978-79 году; в плоскостной композиции Хариков мастер, хотя выгоднее она смотрится в макете: чувствуется, что сценограф, ранее работавший на малых сценах, оказался не готов к тому масштабу увеличения, который диктует сцена Мариинки.

Хорошо понимая, что такое архитектурная статическая композиция, Хариков проигрывал в том, что относилось к пластике движений: в его громоздких костюмах, достойных отдельной выставки, пропали стати Путилина и Горчаковой; особенно же это проявилось в балете. Здесь Хариков стал жертвой небрежения аксиомами, которые должен был бы знать каждый, кто приходит в Мариинский театр. Например, той, что Половецкие пляски -- хореография Фокина; а раз так, то нужно учитывать, насколько тесно она связана с историческими костюмами Рериха. Например, движение рук, придуманное для того, чтобы гладить свисающие косы, теряло смысл в отсутствие кос. Трактуя тело как елочную игрушку или шпенек для наклеивания лоскутных аппликаций, Хариков лишил танцовщиков физической определенности. Половцы и половчанки в хищных трико с блестящими головами становились неотличимыми по полу; для нас стало большим открытием, когда мы узнали, что среди них была мастерица характерного танца красавица Александра Гронская. Кто она была, где?

Логично решить, что раз хореография Фокина не годится для этой сценографии, то надо убрать хореографию Фокина (заодно с костюмами Рериха); завтра так же поступить с "Жизелью", а послезавтра -- с Мариинским театром, сделав его театром Харикова. Это фантазия, но нарушать правила игры в таком театре можно только очень хорошо понимая эти правила. История с Фокиным оказался той спущенной петлей, из-за которой распустился весь чулок, с таким трудом, тщанием и любовью ткавшийся Юрием Хариковым. Не учитывая структуру места, в котором он оказался, художник невольно нанес удар в пах и оперной традиции. Когда в знаменитой фокинской коде плясок на небе стали мелькать звезды, появился ощутимый привкус шоу (вроде американского "Холидей Он Айс" или нашего "По дороге в Голливуд") -- не хватало только коньков и Валерия Леонтьева. Гротеск и лубок, которые могли бы быть сносны в "Руслане" или "Золотом петушке", никак не вписались в эпоху историзма, в эпоху Бородина. Эстетика императорской оперы отомстила постановщикам: к тому времени как посетитель Мариинского театра глубокой ночью добрался домой, он мог уже смутно помнить, какую именно русскую оперу он только что видел.

ПОДПИСЬ:

Княжий двор Владимира Галицкого -- самое уютное место в опере