Русский Телеграф / Вторник 20 января 1998

После этого спектакля хочется купаться, принимать душ и пить. По двум причинам. Первая -- уважение Мариинского театра к оригинальному замыслу Рихарда Вагнера в ущерб доходам собственного буфета: как известно, автор мыслил "Летучего голландца" как одноактную драматическую балладу, при этом состоящую из трех внушительных картин -- но история отказывалась терпеть театральное зрелище без антрактов. Вторая причина -- скорее обратного свойства: постановка с упорством хотела доказать, что великий композитор выносил замысел своего творения не в морских штормах, а в путешествии по Сахаре. Там, где должны метаться волны, лежит высохший песок; там, где должны хлестать мокрые снасти, висят аккуратные конструкции из превосходно высушенного дерева и не знавшего ржавчины металла; там, где пристало бы выситься верхушкам мачт, мы видим нечто вроде корабельных днищ -- но не протертых морем и усеянных ракушками, а новеньких, только из мастерской корабельного дизайнера.

Спектакль оформлял Георгий Цыпин; в его же "Саломее", словно вырезанной из бумаги, мы уже видели пример подобной насмешки над волнующимся миром; художник чужд стихий, рвущихся из партитур. Пусть они рвутся сквозь его изысканные оправы, не оставляя на них следов страданий -- огонь любимых им театральных мигалок безопасен. Поостерегся замочить ботинки и постановщик оперы Темур Чхеидзе.

Не совсем понятно, как пересекается вагнеровская мистическая мелодрама с его режиссерским стилем, умеренным и внятным. Чхеидзе вырос под сенью великой и безнадежно обветшавшей романтической традиции грузинского театра. Его самые громкие спектакли были пронизаны глубоким, выстраданным отвращением к пышному антуражу, эффектному жесту и открытой эмоциональности большого стиля. Всю жизнь изживая в себе романтика, он стал минималистом поневоле. Со времен безнадежного и безжалостного шекспировского "Отелло" у Чхеидзе -- стойкая репутация мастера камерной драмы, тонкого психолога, аскета, чуждого любым сценографическим излишествам. Не удивительно, что ему столь блестяще удался в Мариинке прокофьевский "Игрок".

Беда в том, что антиромантический бунт Чхеидзе внутренне противоречив. Не в силах изжить в себе любовь к законченной сценической "картинке", он обречен разрываться между необходимостью "делать красиво" и требованиями внутренней достоверности. И вот, именно опера, причем, именно вагнеровская опера, грозящая утопить в музыкальном шторме хлипкий ялик режиссерской концепции, помогла ему преодолеть это противоречие.

Чхеидзе не пытался проложить свой курс в океане вагнеровской музыки: он внимательно воссоздал романтические крайности "Голландца" -- условный корабельный быт и таинственное явление корабля-призрака, простые пересуды морячек и мистический экстаз Сенты -- и, по-своему обыкновению, постарался их примирить. Его матросы и пейзане по-оперному симпатичны, срежиссированная им буря на море не пугает, а радует взгляд. Чхеидзе умело обыграл идею сценографа, хотя "Голландец" в интерпретации Цыпина -- это Айвазовский, пересказанный Леже. Здесь нашлось место его прежним находкам -- например, Сента и Голландец пели свой дуэт, в точности как произносили свой диалог герои "Коварства и любви", поставленного Чхеидзе в БДТ: стоя в разных концах сцены и напряженно глядя друг другу в глаза. Именно опера оправдала манерность мизансцены, ставшей фирменным знаком строгой режиссуры Чхеидзе. И вообще, как ошибки, так и находки постановщика обрели спасительную незаметность. Портрет пожилого мужчины с усами, который простодушная Сента принимала за изображение Голландца, мог быть и портретом Шопенгауэра (такая версия высказывалась в кулуарах), и фотографией дедушки режиссера. Самоубийство героини, решившей повеситься, несмотря на близость моря, тоже не вызывало бы особых возражений (пусть лучше так, чем менять саму партитуру, как это сделал в "Онегине" Евгений Колобов), если бы имело техническую убедительность.

Ставя "Голландца", вещь, далекую от магистрального пути его творчества, Чхеидзе сумел обрести ту скромную объективность стиля, которой, похоже, так долго искал. Пустая рама портрета, в которую напряженно вглядывается Сента, -- это символ его режиссуры и сценографии Цыпина. Аккуратное деревянное оформление. Непритязательная рамка для мастерства Гергиева и его певцов.

Новая история Вагнера в Мариинке началась в прошлом году, когда театр совершил почти невозможное -- поставил "Парсифаля". С тех пор сомнениям в том, что русские певцы могут совладать с вокальными партиями германского титана, суждено было улетучиться. По крайней мере, несколько таких певцов есть: премьеру "Летучего голландца" пел набор из "Парсифаля", разве что Николай Путилин вышел на первый план, взяв бремя заглавной партии. Его мощный, ровный голос был достоин любой сцены мира, а знание стиля, немецкий язык и достойная статика сценического поведения ничем не выдавали русского происхождения. Ему под стать был и Геннадий Беззубенков в партии моряка Даланда. Отлично понимала свои задачи Лариса Гоголевская (Сента), хотя красок ей не хватало, а высокие ноты доставляли известные проблемы. Леонид Захожаев в роли страдающего влюбленного Эрика внес в лирическую роль несколько острых достоевских красок, и пел с большим толком, хотя чуть резковато на форте. Не спасовал хор, особенно мужской (женщин во втором акте слегка потянуло в фальшь). А если что доставляло настоящее наслаждение, то это оркестр Валерия Гергиева: лишенное прав разливаться по сцене, море затопило оркестровую яму и ласкало теплым гольфстримом струнных, цветущими заводями духовых и штормовыми тутти.

Хочется сказать, что второй шаг -- после "Парсифаля" -- сделан. Суждено ли быть продолжению? Дело за тенорами: во всех прочих вагнеровских операх теноровые партии сулят певцам много большие сложности и, к тому же, стоят на первом плане. Пока же Мариинке остается гордиться своей коллекцией басов: накануне премьеры состоялся помпезный концерт в честь Шаляпина, где басы из Мариинки (Огновенко, Ванеев, Беззубенков, Морозов, молодой Никитин и другие) ничем не уступали прославленным Паате Бурчуладзе и Сэмюэлу Реми (жаль, что среди басов-гостей не было москвича Дмитрия Степановича -- думается, он не уронил бы себя в заочном соперничестве с покойным гением русской сцены). На низких нотах Мариинский театр одержал победу -- время покорять высоты.