Русский Телеграф / Пятница 10 октября 1997

Некоторое время назад описав премьеру балета "Красная Жизель", я наивно полагал, что мне не придется больше говорить об искусстве ленинградского балетмейстера Бориса Эйфмана. Увы, действительность всегда мрачнее наших фантазий. Положение газетного хроникера заставляет "отвлекаться" на все, тем более происходящее в столице (общественное мнение свято верит, что все там происходящее важно уже потому, что происходит в Москве).

Провинциал Эйфман шумно отпраздновал первые 20 лет своего театра. Для творческого отчета ему любезно предоставили столичный Большой -- самую большую сцену в мире, "не вместившую" в прошлом году балет Мариинского театра, Джорджа Баланчина и "Хрустальный дворец". Пели фанфары, раздавались премии, телевизор показывал красивые репортажи, за кадром шептались о том, что московские примадонны мечтают перейти к Эйфману, а питерские газетчики испуганно спрашивали, не собирается ли Борис Яковлевич перебраться поближе к Кремлю. На что он неизменно отвечал, что принадлежит городу на Неве и что вне Северной Пальмиры не мыслит своего искусства.

Спешу заметить, что это опасное заблуждение, роковая (впрочем, еще до конца не завершенная) ошибка. В закостеневшем ландшафте полярной Венеции все новое и прогрессивное торчит, как пень, все вызывает угрюмое раздражение, тогда как под золотыми куполами Первопрестольной все чудесным образом ассимилируется и распускается, как сто китайских цветов. Я знаю это теперь наверняка.

Перед представлением балета "Красная Жизель" мне пришлось совершить моцион по новенькому центру Москвы. Я чувствовал себя принцем Дезире из "Спящей красавицы", скользящим в ладье феи Сирени вдоль живописного театрального холста, сработанного каким-то ненормальным художником-сюрреалистом. Маршрут пролегал от новенькой клерикальной плазы Храма Христа Спасителя с сумасшедшими и блаженными всех видов через неряшливый Луна-парк, наспех сколоченный на месте бывшей Манежной площади, к облысевшей (будто после взрыва нейтронной бомбы) Театральной в раскрытые объятья принцессы Авроры -- в зал самого Большого театра страны.

Я плыл мимо всей этой красоты и задавал себе вопрос: что может сравниться с нею? Старик Петипа? -- его аутентичная рухлядь кажется здесь жухлой. Дистиллированный неоклассицизм Баланчина? -- он унизит в нас свежеокрепшее чувство собственного достоинства своим надменным снобизмом и космополитизмом, к тому же это лишено "идейной убежденности" и "образной наполненности". Модернистские корчи килианов-форсайтов вовсе не про нас. Может быть?.. Правильно -- искусство Бориса Эйфмана: свежевыстроенное, красочное, понятное, за душу берущее, удобоваримое, государственное. Как юбилейный концерт Иосифа Кобзона в зале "Россия" (впрочем, над сакральной составляющей Эйфману предстоит еще поработать). Репертуар похож на список представленных к государственным наградам: Чайковский, Достоевский, "Братья Карамазовы", Спесивцева. Можно распахивать царскую ложу для политической элиты, а потом баллотироваться на вакантное место в Государственную думу.

И среди всего этого блеска мало кто вспомнит, что когда-то он был нищим маргиналом-модернистом. А я помню. Я помню 1978 год и безумный ажиотаж среди радикальных студентов Свердловского архитектурного института, спровоцированный гастролями ленинградского "левого" (тогда это называлось "нового") балета Бориса Эйфмана с бумерангами, пинк-флойдами, тощей крейзи-балериной Аллой Осипенко и загадочным Джоном Марковским (мы были уверены, что это танцовщик из Америки). В списках приоритетов архитектурных студентов балет Эйфмана размещался в ряду романа "Мастер и Маргарита", картинок журнала L'architecture d'aujourd'hui, блока сигарет "Марльборо". Подступы к свердловскому Дворцу Молодежи охраняли наряды милиции, а в зале бродили стукачи из комитета комсомола. Через пару лет он снова приехал в Свердловск. На сцене респектабельного концертного зала "Космос" вместо пинк-флойда и бумерангов под аккомпанемент Петра Ильича Чайковского в истерике метался князь Мышкин (тогда и взошла звезда Валерия Михайловского). На радикальную смену курса студенты не обратили внимания. В моде было деформированное сознание -- Эйфман продолжал проходить по категории "интеллектуальной пищи".

Двадцать лет спустя подобную "пищу" ("Братья Карамазовы", Чайковский, Шнитке и Спесивцева, приперченные балетным садомазохизмом) Эйфман скармливает уже не студентам -- в зале пищат пейджеры, радиотелефоны и сильно пахнет духами. А в буфете можно монтировать знаменитую инсталляцию из черной икры -- "Жизнь удалась". На гранитной пьяцце библиотеки Ленина, на фоне тощих колонн Щуко и Гельфрейха стоит нечто, напоминающее перепеленатую египетскую мумию. Говорят, что это памятник Достоевскому. Но я уверен, когда покровы спадут, мы увидим не Федора Михайловича, а Бориса Яковлевича. Или -- что эффектнее -- их обоих, сидящих в обнимку.

Петербург