Русский Телеграф / Среда 12 ноября 1997

Праздничным концертом "Молот и серп", посвященным 80-летию Октябрьской революции в России и прошедшим 8 ноября в Рахманиновском зале Московской консерватории, Алексей Гориболь (автор идеи и музыкальный руководитель проекта) изящным и в высшей степени артистичным жестом решил отправить советское музыкальное искусство в пространство чистой, деидеологизированной и демифологизированной музыкальной культуры. То есть в то место, где это искусство, будем честны, не стояло.

Соединив в концерте "Аппассионату" Бетховена, исполненную Полиной Осетинской в честной отечественной героико-романтической пианистической традиции, и доселе неизвестное, подаренное нам к празднику демоническое сочинение Ференца Листа для баса, мужского хора и фортепьяно "Гимн труду" с вечно живой (то есть никак не умирающей) киномузыкой Исаака Дунаевского, Гориболь уравнял сочинения бессмертных классиков мировой музыки с главными работами классика музыки советской. Совершил попытку определить этой советской музыке, может быть, не самое почетное, но определенное место в общемировом культурном контексте.

Если считать эксперимент удавшимся не по результату, а по сложности поставленной исследовательской задачи, то опыт Гориболя можно считать состоявшимся, хотя, на мой взгляд, очевидно -- популярная в наших широтах более полувека музыка на уготовленное ей место не встала. Не вписалась.

Шлягеры сталинского кинематографа были спеты в концерте не по-советски и не по-эстрадному, а с академической консерваторской выучкой. Насколько этой выучки хватило у каждого из исполнителей. При эксперименте выяснилось, что "Как много девушек хороших" -- замечательно похожа на сладкую неаполитанскую песню для тенора (Марат Галиахметов слушателей в этом убедил), а песенка Паганеля и "Журчат ручьи" -- нормальные опереточные куплеты, которые можно удачно спеть и с пошловатыми ужимками (как Александр Цилинко), и с редкостным шиком и шармом (как Марина Андреева). "Летите, голуби, летите" -- вполне способна продемонстрировать вокальное мастерство хора, колыбельную из "Цирка" не зазорно исполнить как колыбельную Гершвина (Татьяна Куинджи тут, по-моему, перестаралась), увертюру из "Детей капитана Гранта" сыграть в четыре руки с тем же честным романтическим порывом, как и "Аппассионату".

Сложнее, правда, было справиться с лирикой. Заурядность дарования придворного мастера сталинской массовой культуры проступает с полной очевидностью именно в лирической песне. Его, как и поэта Лебедева-Кумача, любовной лирике явно не хватает подлинного драматизма. Согласитесь, конфликт песни "Если милый не смеется" ни в какое сравнение не идет, например, с трагизмом песни "Что во поле пыльно", да и мелодией ей уступает. В общем, русская лирическая песня должна быть с надрывом и с душой, а в советской лирической песне на месте души -- задушевность и конфликт хорошего с лучшим.

Еще хуже, чем с лирикой, дело гуманизации и академизации наследия Дунаевского обстоит только по части пафоса. Хотя не все, знаю, со мной согласятся. Как говорил после концерта влиятельный и чувствительный музыкальный критик Петр Поспелов, бас Дмитрий Степанович спел "Широка страна моя родная", как большой и чистый человек может спеть большую и чистую песню. И тем самым вернул до дыр запетому сочинению первозданный пафос и непосредственный оптимизм. Спел Степанович действительно широко, открыто и мощно. Сценическая его органика, голос и мастерство -- никто не спорит -- выше всех похвал. Но и главная советская песня не проста. Трудно все же спеть "но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать" с непосредственным оптимизмом, да и вытянуть этот шлягер из исторического контекста затруднительно.

Официальное сталинское искусство -- искусство на редкость счастливой судьбы. В момент рождения враз полюбленное массами (а что им еще оставалось делать -- выбора-то не было), оно вот уже шестьдесят лет не уходит со сцены. Короткие и неловкие попытки перестроечных времен подвергнуть его суду истории потерпели скорую и сокрушительную неудачу (понятно, миф логикой не поверяется). Соц-арт также быстро наскучил. И вскоре сталинское искусство было с энтузиазмом актуализировано в среде российских интеллектуалов, что тоже понятно -- миф играючи препарируется и анализируется. Но справедливо заметив, что "большой стиль" за большой террор не в ответе, поклонники сталинского искусства очевидную их связь решили принципиально не замечать. Потому отечественному телевидению оказалось легко и ловко, с принятым нынче показным благодушием, превратить это искусство в пастораль. И вот теперь Гориболь сделал попытку сталинскую песню классифицировать, то есть слегка похоронить с последующей реанимацией в ином качестве. Но словно бессмертное ленинское тело, искусство это, видимо, хорошо заряженное энергией масс, захоронению не поддается. Вот не уступающие в витальности "Маршу энтузиастов" и незаменимые для пеших походов фашистские марши не поют, а Дунаевский так и преследует всю жизнь каждого достигшего совершеннолетия россиянина. И ничего с этим не поделаешь.

"Кончается все, чему дают кончиться, чего не продолжают", -- писал поэт Пастернак поэту Мандельштаму, размышляя о смерти совсем другой культурной традиции. Советской культуре почить не дают, хотя усиленно отпевают.