Русский Телеграф / Пятница 05 декабря 1997

Традиционный рихтеровский фестиваль, продолжающий свой путь теперь уже без своего основателя, сделал первые шаги. Они свидетельствовали о том, что декабрьские вечера стоит проводить именно в Пушкинском музее: если в прошлые годы завсегдатаев посещало ощущение некоторого упадка идеи, то сейчас этому противостоит все -- благодарный материал (Шуберт, Мендельсон и Брамс), красивая концепция, умная, насыщенная и звездная программа, организация и атмосфера. Публика "Вечеров" стала богаче, роскошнее, а сам фестиваль все более приобретает изысканную буржуазную фирменность, которая, однако же, пока не переходит опасных пределов. В музее нет буфета и негде курить; в антрактах внимание собравшихся занимает выставка; строгий шик регламента под стать музыкальной пище: самый содержательный музыкальный фестиваль московской зимы держит еще и марку фестиваля настоящей европейской культуры.

Достижение этого года -- новые европейские участники. Можно только сожалеть, что раньше мы не слышали в Москве "Петерсен-квартет" -- ансамбль из бывшей ГДР, теперь всемирно знаменитый. Его Брамс (был сыгран Квартет соч. 51 № 2) задал высокую планку исполнительского мастерства всей стоящей в очереди камерной программе. Легкое и согласное звучание квартета светилось маслом и воском; на каркасе из четырех смычков плетеная конструкция немецкого мастера неслась как по воздуху, а изысканные краски были словно призваны расцветить аскетическую жизнь тем, кто привык слушать музыку аналитично.

Вслед за квартетом Давид Герингас (в дуэте с Татьяной Герингас) исполнил Сонату "Арпеджионе" Шуберта -- как всегда, своим отменным звуком, как всегда, благородно-скучновато (что можно счесть достоинством) и, как всегда, фальшиво. Для полноты комплекта авторов на бис прозвучала "Песнь гондольера" Мендельсона. А во втором отделении настал пик блаженства -- "Петерсен-квартет" и Герингас объединились, чтобы сыграть упоительный Квинтет Шуберта с двумя виолончелями. Есть особый смак, когда солист высокого ранга садится играть втору в ансамбле, и хотя добавление пятого участника привело к некоторым шероховатостям, Герингас показал себя как отменный ансамблист, квинтет, передавая друг другу роли, с упоением "разыгрывал лишнего игрока", а неге не было края.

Если концерт "4 + 1 = 5" был просто великолепным концертом, то на следующий день нашлось место спорам. Впервые на "Декабрьских вечерах" появился Питер Донохоу, любимый в Москве с тех пор как пятнадцать лет назад он завоевал первую премию на конкурсе Чайковского. Любим он был, однако, не в тех кругах, где любили Рихтера, а сейчас появился на рихтеровском фестивале со "стопроцентно" рихтеровской вещью -- си-бемоль мажорной Сонатой Шуберта. Уши XX века, заново открывшие Шуберта, и великие музыканты (не только Рихтер, но и Юдина, Софроницкий) сотворили традицию -- играть Шуберта "гениально". Теперь, когда гениев нет, эта традиция грозит оказать развращающее действие на молодых музыкантов -- тем более что "гениально" в тиражированном варианте чаще всего означает "очень медленно и очень тихо". Питер Донохоу играл Шуберта не гениально. Играл быстро и не всегда только тихо. На мой взгляд, в контексте наших традиций это было свежей краской, и стоит сказать музыканту за это спасибо -- ведь к тому же такие обязательные качества, как хороший звук и владение формой, были при нем. А также любовь к Шуберту -- к Шуберту в больших количествах. Это стало очевидно тогда, когда Питер Донохоу, вопреки уговорам с кураторами, сыграл на бис не какой-нибудь экспромт или пару лендлеров, а целиком ля-мажорную, тоже "рихтеровскую", Сонату, прогнав медленную часть со скоростью "Формулы-1".

Добрый гедонизм расточительного британца не всем пришелся по вкусу: профессор консерватории был полон презрительного возмущения, молодая пианистка отмечала небрежность исполнения (и правда, кое-где имевшую место). Но, как мне кажется, более подходящим поводом подумать, чему стоит быть, а чему не быть на "Декабрьских вечерах Святослава Рихтера", стало второе отделение, где программу из песен Брамса, Мендельсона и Шуберта исполняла Галина Писаренко. Женственность и светское очарование, с которым она дарила взгляды залу и принимала цветы, были полным контрастом ее же собственному пению: трудно было внимать бедному вокалу, достойному певца-иллюстратора, не досадуя на то, что на подобный проект было потрачено время молодого и перспективного пианиста Александра Мельникова, послушно аккомпанировавшего признанной диве.

Думаю, что Писаренко никогда не была певицей уровня Ренаты Скотто, чтобы питать к ней интерес на закате ее карьеры; а сейчас лишь редкие ноты напоминали о прежнем победоносном стиле самой яркой ученицы Нины Дорлиак. Впрочем, если бы все романсы были спеты так, как шубертовское "Блаженство", для упреков не было бы поводов -- кроме одного: зачем Галине Писаренко петь на немецком языке? Та манера, в которой она воспитана, пусть и безнадежно устарела, но все же могла бы служить музейной ценностью: когда-то она обаятельно и трогательно пела Шуберта по-русски, и в ее устах он был таким же явлением чистой русской романсовой культуры, как Глинка или Даргомыжский. Теперь, вместо желанной европеизации, мы обрели пение по шпаргалке с немецким текстом и рязанскую артикуляцию текстов Гейне и Гёте.

Если бы подобное выступление г-жи Писаренко прошло в скромной учебной аудитории, не стоило бы и тратить слов. Но будучи помещено в программу "Вечеров", оно способно лишь нанести ущерб высокой репутации фестиваля. Напрашивается вывод: может быть, лучше сократить количество концертов, чем загружать их докучным балластом? И проблема совсем не в присутствии спорных чужаков, вроде Питера Донохоу, а в том, что фестивалю не хватает духа сказать решительное нет "родственникам" -- будь то разного рода народные-заслуженные артисты (их было немало в прошлые годы) или же тусклые звезды из так называемого "рихтеровского окружения". Будем надеяться, что грядущие концерты развеют эти печальные опасения.

Подписи к фото:

Если за спиной Питера Донохоу маячит чья-то тень, то только его собственная

Стоило бы Шуберту не написать нескольких высоких нот, и Давид Герингас был бы совсем прекрасен