Известия / Четверг 24 февраля 2000

Если сложить все известные европейские фестивали, то все равно не выйдет Нью-Йорка в его рядовом обличье -- культурная жизнь здесь гиперинтенсивна. У нее нет концепций и стратегий -- она так же спонтанна, как сам город с его эклектикой стилей, сплавленных в гениальную архитектуру, вызывающую восторг неофита-европейца. Нью-Йорк не волнует, что пришелец теряет голову от изобилия: колесо культурной индустрии работает на массовое потребление, а не на бедняжку-индивидуума, судорожно выбирающего между мировой премьерой в "Метрополитен-Опера", вечером хореографии Джерома Роббинса в Нью-Йорк Сити Балле, что слева, и концертом Нью-Йоркского филармонического оркестра в Эвери Фишер-холле, что справа.

Но на самом деле способ освоения культуры прост: не гоняться за всем и начать с ночных клубов и джаз-кафе, где в антрактах своей мировой славы трудятся все канонические знаменитости вроде режиссера и актера Вуди Аллена, играющего на саксофоне, и трубача Уинстона Марсалиса, что выступал летом 1999-го в Государственном Кремлевском дворце. Даже если имя незнакомо, высочайший уровень подразумевается. Усвоив, что мировой класс для такого Нью-Йорка норма, воспринимаешь как должное нагромождение суперсобытий театрально-концертного Олимпа.

Заманчиво сияющая из-за океана стеклянными арками "Метрополитен-Опера" разочарует при первом заходе бесцеремонностью ритуала: бесплатные программки после использования швыряются на пол, одна из двух огромных картин Шагала в фойе висит над рестораном, опоздавшие протискиваются к местам, когда оркестр уже начал. Объемный зал на 3800 мест напоминает демократичный кинотеатр с гуляющими сквозняками и публикой в пальто, что наслаждается оперой одетой: экономя два доллара на гардеробе, она бросает в антракте норковые манто на кресла и пьет "Вдову Клико", раздавая в финале свои аплодисменты -- независимо от того, кто как пел, -- по степени важности героя в сюжете.

Вид сцены и вовсе убьет театрала, воспитанного на продвинутых европейских традициях Мюнхена да Зальцбурга. "Мет" без тени смущения выставляет вопиющий своей бестактностью реализм, который невозможен сегодня даже в Большом театре. Публика же, читая персональный синхронный перевод в спинке переднего кресла, абсолютна довольна и аплодирует, как наша, особо пышным формам, какими блистает "Травиата" Дзеффирелли, знакомая нам по знаменитому фильму. Даже мировая премьера -- опера "Великий Гэтсби" американца Джона Харбисона по роману Фицджеральда -- это скромный постановочный продукт, ничем не выдающий принадлежность к новому тысячелетию.

Однако отсталость дизайна все же не торчит бревном в глазу, потому что есть первоклассный оркестр и дирижеры один лучше другого. Все стоящие за пультом показывают такой музыкантский класс, что самый затертый итальянский шлягер в самом неказистом виде остается в памяти навечно -- превращение музыки в главный персонаж действия упраздняет заботу о внешности. И все же недовольство архаикой накапливается, рождая вывод: "Мет" -- это не современный театр, и острых переживаний, невозможных без актуального дизайна, не будет. Это заблуждение испарится на "Кавалере розы".

От "Кавалера розы" ждешь не театра, а хорошей музыки. Дирижер Джеймс Ливайн и три солистки -- Рене Флеминг (Маршальша), Сьюзен Грэхэм (Октавиан) и молодая Хейди Грант Мерфи (Софи) идеальны для сюжета об изысканной любви в роскошных дворцовых интерьерах венского рококо, которые не изменились с первой постановки 1911 года. Неудивительно, что томление Рихарда Штрауса по галантному веку Нью-Йорк оформил в доброй старой европейской традиции, где эталон -- знаменитая постановка Баварской оперы в Мюнхене.

Однако спектакль оказался намного выше, чем грамотный слепок культового трафарета, и представления о "Мет" как театральном аутсайдере испарились из головы продвинутого европейца вместе с мыслями вообще. Если в знаменитой альковной сцене Октавиана и Маршальши еще недоставало легкого дыхания, то монолог Рене Флеминг в финале 1-го действия, оторвав от кресла, унес в сферу безграничного наслаждения. Совершенство бывает не только в прошлом, как и легендарное бельканто. Рене Флеминг -- больше, чем примадонна с красивым тембром, изумительным легато и бесконечным дыханием, это уникальное явление чистой музыки -- не результат мастерства, а простой данности. Ливайн, вышедший из партитуры Штрауса, как Афродита из пены, без всяких усилий окунул в нее лично каждого из 3800 слушателей, пустив звуки циркулировать вместе с кровью. Опера с тонкой игрой полутонов, которым большой зал противопоказан, на три часа слилась с народным домом "Мет" в глубочайшей гармонии, не нарушенной ни антрактами с шампанским, ни смятыми пальто. За Штрауса "Мет" прощаешь все итальянские ужасы в их воинствующем архаизме (что делать -- опера должна быть глуповата). Потому что "Кавалер розы" -- это не только музыкальное совершенство, но идеал театра, который выше моды. Авангардные навороты европейской сцены ложатся опавшей листвой к подножию колосса.

Эффект "Кавалера" многоразового пользования: спектакль только начал свой путь в сезоне. Тот же деловой стиль царит в концертах, где, тесня друг друга, сменяются первоклассные оркестры и солисты американского и европейского рождения. В то время как суперзнаменитая Чечилия Бартоли опыляет колоратурами один зал, соседний поливает скрипичными пассажами Анна-Софи Муттер, навестившая как-то Россию, чтобы получить премию Башмета. В облегающе-открытом вечернем платье скрипачка с эффектной внешностью играет камерные и симфонические программы, выдавая враз по два концерта (Берг и Сибелиус) два вечера подряд. Лидерские качества видны с любым партнером -- будь то замечательный пианист Ламберт Оркис или нью-йоркские филармоники с Куртом Мазуром, блеснувшие в оркестровых хитах -- "Тиле Уленшпигеле" Рихарда Штрауса, "Вальсе" Равеля и сюите из "Ромео и Джульетты" Прокофьева.

Музыка ХХ века для здешнего рынка -- самый ходовой товар и визитка лучших американских оркестров, выступающих с монументальными полотнами при аншлаге: Бостонский филармонический с Восьмой симфонией Малера, Филадельфийский -- с "Песнями Гурре" Шенберга. И хотя дирижер Саймон Рэттл посмотрел на Шенберга сквозь тонкие стекла аутентичной традиции исполнения старинной музыки (меряя нашими понятиями -- анти-Гергиев), грандиозное позднеромантическое творение (первое исполнение в 1913-м) спустилось в Карнеги-холл событием, адекватным смене времен.

Вообще, Новый Свет достойно обращается с европейскими ценностями, сообщая им мировой и вселенский статус безо всякого гордого пафоса, переименовывая из буржуазных в общечеловеческие и доступные. Мнимые величины в таком контексте лопаются (Пятнадцатая симфония Шостаковича оказалась вдруг у Национального симфонического оркестра умозрительной и скучной), истинные -- встают на должную орбиту.

Нью-Йорк