КоммерсантЪ / Суббота 18 июня 1994

Принято считать, что конкурсы помогают антрепренерам ориентироваться в насыщенном предложении молодого исполнительского рынка. Но не менее важны они и для самих слушателей -- причем не результатами, а сами по себе.

Отменная посещаемость конкурсных прослушиваний -- а мы говорим пока лишь только о первом туре -- может идти в сравнение с самыми раритетными концертами сезона. Утром вполне буднего дня, когда выступал вероятный, по первым прогнозам, кандидат на призовое место Николай Луганский, трудно было найти свободное место даже во втором амфитеатре. А юный Александр Гиндин вызвал такие овации, каких не удостаиваются подчас опытные мастера и даже гастролеры -- при том, что подогревать аплодисменты вторичными выходами на поклон конкурсантам не разрешается.

Программа первого тура велика -- достаточно сказать, что она сама делится на две части, и пианисты на протяжении девяти дней выходят на сцену дважды. Прелюдия и фуга Баха (из известного читателю Хорошо темперированного клавира) должна выявить владение конкурсанта полифонией; классическая соната (иногда Моцарта, чаще Бетховена) -- драматургией крупной формы, пьеса из "Времен года" Чайковского -- лирической стихией русской души. Кроме того, требуется осилить еще несколько виртуозных этюдов -- Рахманинова, Скрябина, Листа или Шопена. Как правило, не столь великая, зато с избытком исполненная эстрадно-романтического пафоса, эта музыка служит не только индикатором беглости в пассажах и ловкости в аккордах, но и темперамента и выносливости. "Хороший пианист -- это тот, кто может играть быстро, громко и долго", -- говорил великий Нейгауз.

В этих словах, наверное, как раз и содержится признание правоты того условного, но прочного, сомнительного, но необходимого канона, которому в дни конкурса подчиняется вся музыкальная вселенная -- от строгих баховских образцов до необузданных, с неохотой записанных нотами, импровизаций романтиков. Московский суперконкурс требует от исполнителя вездесущести в пространстве пианистического космоса, зато предоставляет ему гарантию незыблемости времени, не знающего противоречий между требованиями современности и вечным, составленным будто на все времена "ГОСТом" 1958 года. Пока идет конкурс Чайковского -- ничего остального в музыкальном пространстве и времени не существует. Он вмещает в себя все.

Если говорить о собственно музыкальной стороне дела, то все то, что можно услышать, к примеру, на обычном консерваторском вечере кафедры фортепиано, попадая в рамки конкурса, как будто на несколько порядков повышается в цене. Что и понятно. В течение регулярного сезона слушатель оставлен один на один с субъективизмом устроителей концертов, случайной разнородностью репертуара и исполнителей, а главное -- с необходимостью находить и выстраивать свой собственный, индивидуальный контекст, свою внутреннюю систему ориентиров. Ситуация конкурса абсолютно меняет дело -- почти на целый месяц слушателю возвращается возможность уверенной ориентации в музыке, безусловная иерархия ценностей и достоинств, скомпрометированная и размытая обычной текущей музыкальной жизнью. Конкурс, тем более такой, как конкурс Чайковского, -- национальное событие, позволяющее брошенному на произвол судьбы искателю прекрасного вновь обрести себя в регламентированных формах общественного бытия. Слушатели всех возрастов без исключения -- между ними есть и неофиты, и те, кому выпало счастье в 1958 году открывать Вэна Клайберна, -- пристально следят за участниками, ставят плюсы и минусы, помечают, обводят и вычеркивают. Наконец-то они судят сами -- по собственному усмотрению, но в то же время по общепринятым меркам. Сейчас они судят конкурсантов. По оглашению итогов они будут судить жюри.