Общая газета / Четверг 20 марта 1997

- Вы много лет занимались нонконформистским искусством. Теперь заказчиком ваших проектов выступают официальные структуры. Трудно ли свободному художнику работать с функционерами?

- Я против деления на функционеров и нефункционеров. Когда-то я работала дворником, потому что считала: искусство - это удовольствие, за которое надо платить самому. Дворницких денег как раз хватало, чтобы жить, не сталкиваясь с системой и с функционерами, чувствовать себя свободной и делать то, что нравится. Потому что нонконформистская художественная деятельность имела в России тот духовный статус, который позволял андерграунду существовать в нормальном психологическом поле - такого нет больше нигде в мире. Сегодня на местах функционеров сидят мои друзья, и я не могу сказать, что сотрудничать с ними легче, чем со старыми функционерами. Но сейчас система пришла в конструктивное движение - а с конструктивным можно и нужно входить во взаимоотношения.

- То есть вы по-прежнему свободный человек?

- Лет пять назад я спросила Илью Кабакова: вы счастливы? Он ответил: «Жизнь - самое страшное на свете. Я счастлив, потому что пространство жизни полностью перевел в пространство творческого состояния». Теперь пространства жизни и у меня просто не осталось. Но это для меня полное, насыщенное и, я бы сказала, гармоничное существование.

- Что вами движет в работе?

- Я училась в очень хорошей, идеалистической школе. Там нас научили любить красивые идеи. Помню, как на физике рассказывали, что бесконечность - это невероятно красиво. Любовь к красивым идеям и понятиям останется со мной до конца.

- Красивая идея фотографии сегодня победила остальные?

- Когда я начинала Фотобиеннале как проект, мне казалось, что это красиво. Я ехала в дачном расслаблении в Париж после фотографического фестиваля в Арле - у нас с мужем там домик на болоте - и думала, как хорошо бы сделать такой фестиваль у нас. Потом я предложила эту идею московской мэрии - по-моему, именно в этом месте в Москве есть пустота, и мне захотелось ее заполнить. На фотографию сформировался социальный заказ. Сегодня именно журналы и реклама формируют художественный стиль. А у нас за последние два года возник настоящий сгусток полиграфической продукции высокого качества.

- Каков ваш статус в программе «Искусство конца века»?

- Я президент ассоциации, которая, как и многое другое в нашей стране, придумывалась на кухне среди моих любимых художников. Тогда мы придумали программу на 10 лет, и, несмотря на длинное и неудачное название, она постепенно реализуется.

- Новые времена в искусстве для вас наступили именно 10 лет назад?

- Смотря что этими словами называть. Фильм «Черный квадрат» я еще делала как подарок друзьям - мне казалось, что перестройка вот-вот закроется. Как сегодня выяснилось, выбор героев для картины был правильным, потому что эти художники вошли во все мировые рейтинги. И фильм тоже заработал, как собака-медалист, множество премий. Для меня тогда это скорее было забавной историей. А в начале 90-х мы сделали огромный проект в Давосе «Искусство как власть и власть как искусство». В тот момент русское искусство было в фаворе. На форуме в Давосе я познакомилась с нашими бизнесменами и с руководителем делегации Вольским. Они мне предложили материальную поддержку для работы в России. Но вместо этого я поехала в Женеву на телевидение и сказала: дайте мне гроши и я сниму фильм об искусстве эпохи перстройки - эпохи баланса.

- Что это за баланс?

- Это межвременье, похожее на то, что описывал Тынянов в знаменитой статье «Промежуток». Когда сломаны старые структуры но новая власть еще не стала на ноги. В этом промежутке есть свободные места для зарождения новою. «Это очень плодотворный период, и он должен будет завершиться путчем», - примерно так я сказала в Женеве. На меня посмотрели как на сумасшедшую, но «Черный квадрат» был хорошей визитной карточкой, так что мне дали 15 тысяч долларов. В России ни одна продюсерская фирма со мной не захотела работать, и мне самой пришлось быть всем на свете. Я ходила ночью по Сокольническому парку с сумкой денег, так как должна была платить охранникам, монтажерам и т.п., и думала, что меня убьют. Как ни странно, все получилось. Но меня очень злило то, что монтаж уже был закончен, а путча все еще не было. И вот в последний день съемок я должна была снимать перформанс на Красной площади. Открыв окно утром, я увидела танки настоящие, а не инсталляцию. Испугалась, конечно, но и обрадовалась - ведь у меня была камера! Я отправилась на улицу снимать и завершила фильм «В поисках счастливого конца». В финале там показана картина Кости Звездочетова, где золотыми буквами на синем фоне написано: «Еще не конец».

- А почему первым послепутчевым проектом стало составление коллекции для корпорации РИНАКО?

- После показа фильма в Женеве, вернувшись в Москву, я увидела, что начали создаваться корпоративные коллекции. И мне очень не нравилось, как они собирались. А раздражение для меня всегда является стимулом к действию. Кроме того, после путча стало ясно, что без частных инвесторов поднять культуру по-настоящему невозможно. С такими мыслями я смотрела телевизор и объясняла приятелю, почему собираюсь снимать фильм про женщин: потому что в России мужчин нет, их даже чисто физически не видно. На экране в это время появился мужчина. Он хорошо выглядел, умно говорил. Пошли титры: Константин Боровой, Товарно-сырьевая биржа. «Вот этот мне понравился, сказала я убежденно. - Я могу собрать ему хорошую коллекцию». Эти слова передали Тамаре Боровой. И состоялся проект РИНАКО.

Именно этот опыт подсказал мне, что пора работать с государством. Каким бы ни было государство, оно лучше, чем частная неразбериха и неконтролируемость. Даже когда музеи существуют в ужасных условиях, все равно остаются правила музейного хранения. А к «ринаковской» коллекции, которую я строила на века, сегодня даже подобраться не могу. Теперь мне нужна гарантия, что, если уйду я, музей останется. Поэтому я и начала делать Дом фотографии в Москве при поддержке столичной мэрии.

- Все ваши проекты успешны. Каков ваш критерий «хорошего» в искусстве?

- Я верю тому, что люблю в данный момент. Есть психологический тест, когда человека помещают в комнату с измененной перспективой и говорят: укажите, где здесь вертикаль. Многие ищут что-то, стоящее на полу, точку отсчета вертикали. И лишь маленький процент отвечает: я и есть вертикаль. Конечно, надо искать и другие ориентиры, кроме собственного вкуса, тем более что пристрастия меняются в зависимости от опыта.

- Как вы думаете, когда следующий путч?

- В душе я пессимист и уверена, что все непременно будет разрушено. Но в каждый конкретный момент времени я - оптимист, поэтому работаю, как можно меньше думая, что будет завтра. Прелесть жизни в России в том, что здесь можно строить самые безумные воздушные замки. Весь опыт русской культуры показывает, что она в своем движении не останавливается ни перед чем. Это культура, в которую заложен истерический механизм саморазрушения, но и невероятная витальная энергия. Правда, в последних своих проектах я стала осторожнее и стараюсь все спрятать поглубже - в государственном музее.

- Не проще ли, имея мужа-француза, спрятаться поглубже в менее истеричной и витальной Франции?

- Я очень люблю своего мужа-француза, но. к сожалению, не очень люблю Францию. Целый год я просидела в этой стране, охотясь на Дину Верни, - это бывшая модель Майоля, красавица, сводившая с ума полмира, я снимала о ней фильм. Но я не почувствовала, что там интересный мир. Скорее в России - здесь все время что-то обновляется.

Мой отец был конструктором, делал двигатели для космических кораблей. Когда Гагарин полетел в космос, мне было 7 лет. Папа, чувствуя свою причастность, купил мне конфету «Стратосфера» и спросил, хочу ли я в космос. Я ответила, что не хочу, потому что на Земле и так много интересного. Папа меня отлупил за отсутствие воображения. Я хорошо запомнила эту порку, но все равно никогда не хотела оказаться в каком-то другом мире.