Адрес статьи: http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2004/12/20/84939

Ведомости / Понедельник 20 декабря 2004

Анна Галайда, Олег Зинцов

Танцтеатр из Вупперталя показал в Москве спектакль Пины Бауш про мойщиков окон, расторопных официантов, мечтательных уборщиц, несгибаемых контролеров и миллион алых роз. При том что Бауш давно считается иконой и брэндом современного театра, ее «Мойщик окон» ошеломляет совсем не танцевальной техникой, а простым и очень конкретным ощущением, что счастье есть.Спектакль с насыпанной на сцене горой из лепестков роз на три часа заставил забыть не только уныние московского декабря, но, кажется, и многое из того, что мы знали и слышали о Пине Бауш раньше. Забавно, например, что перед гастролями немецкого театра журнал «Афиша» напечатал большой анонс, в котором готовил публику к встрече с тяжелым и мрачным искусством, рожденным безрадостным пейзажем промышленного Вупперталя и пламенной ненавистью хореографа к миру за окном. В «Мойщике окон» все выглядит ровно наоборот, и это неожиданно не только для тех, кто читал о Пине Бауш в «Афише», но отчасти и для тех, кто видел ее ранние спектакли, которые Танцтеатр Вупперталя привозил в Москву в 1980-х.

Бауш училась в знаменитой школе Фолькванг у идеолога немецкого танцевального экспрессионизма Курта Йосса. Ее первые спектакли появились в конце 1960-х. В них Бауш истово стремилась перенести на сцену обытовленное движение. Ее балеты, пронзительные, суровые, цельнокройные, выглядели будто валуны на балтийском побережье. Даже отполировав свой стиль в Нью-Йорке у гуру американского современного танца Хосе Лимона, она долго сохраняла веру своих немецких учителей в то, что раскрыть человеческое подсознание можно только с помощью пластики, максимально приближенной к натуральной. Однако после Второй мировой войны экспрессионизм продолжал волновать только правоверных студентов Фолькванг. Всем остальным было очевидно, что рутинное движение, освещенное театральным светом, приобретало такой же пластмассовый привкус, как позировки классических балерин на пуантах. Когда в перестроечную эпоху Бауш привезла в Москву свои «Гвоздики», «Кафе «Мюллер» и «Контактхоф», они потрясли публику полной непохожестью на то, что у нас было принято считать танцем. Натурализм пластики был не нужен этим спектаклям в той же мере, что и сюжет.

Пина Бауш провоцировала зрительские эмоции, придумывая театральные метафоры. Она оказалась одним из первых хореографов, которые подвели танцевальный театр к той грани, за которой он превращается в драматический. Но в отличие от многих более молодых коллег эту черту так и не переступила: даже заставляя своих танцовщиков разговаривать или петь, Бауш выстраивает пластический эквивалент мира. Отступившись от учителей своей молодости, она нашла путь к воплощению их мечты об универсальном языке эмоций.

В «Мойщике окон» — спектакле конца 1990-х — метод остался тем же, но эмоции стали другими. Если классическое «Кафе «Мюллер» (в котором две женщины слепо метались по комнате, натыкаясь на стулья) ежеминутно вызывало ощущение тревоги, то на «Мойщике окон» хочется плакать от счастья — мгновенного, острого и совершенно необъяснимого, как со счастьем всегда и бывает. Этот спектакль выткан из смешных реприз, чудесных пластических шуток и моментального исполнения желаний. Здесь есть, например, комический официант, который интересуется у зрителей первого ряда, хотят ли они что-нибудь съесть или выпить, и пулей бежит за кулисы выполнять заказ. Здесь вообще много говорят (для московских гастролей артисты Пины Бауш выучили русский текст) и играют с публикой. То все танцовщики вдруг достают свои детские фотографии и бегут в зал показывать зрителям: «Это я в восемь лет под столом, а вот моя тетя!» То появляется строгая женщина-контролер с фонариком, требует у зрителей билеты и возмущается тем, что все сидят не на своих местах. После чего два актера берут контролершу наперевес, как бревно, и таранят ее головой груду картонных ящиков.

Превосходна реприза, в которой две девушки изображают рамку металлоискателя, нежным пригласительным жестом предлагая мужчине пройти между ними — и синхронно издавая характерное «пи-и-и!»; безуспешные попытки пройти контроль продолжаются, пока мужчина не раздевается до трусов. Можно, наверное, спросить, где же тут, собственно, танец, но совершенно некогда: кто-то падает со стула, кто-то ездит на лыжах по горе из алых роз, или играет в бадминтон воланами с павлиньими перьями, или с разбега прыгает через стол в чью-то постель — и почему-то каждое из этих простых действий хочется пересказывать взахлеб всем знакомым, объясняя, что вот это и есть самый лучший театр на свете.

Пересказывать его, конечно, бессмысленно, но и формулировать суть наскоро не выходит: как всякое чудо, подаренное в ощущениях, этот спектакль, поражая цельностью мироустройства, ускользает из ловушек определений и аналогий. Просто все его смешные и волшебные моменты, рассыпанные, как лепестки роз на сцене, очень хочется собрать в охапку, унести с собой и, если получится, подарить кому-то еще.