Адрес статьи: http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2006/06/23/108436

Ведомости / Пятница 23 июня 2006

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ — В цикле «Все симфонии Шостаковича», который Валерий Гергиев устроил как приношение к столетию композитора, случился настоящий прорыв. Постоянный гость фестиваля — финский дирижер и композитор Эса-Пекка Салонен исполнил Девятую симфонию. Из всех семи сыгранных ранее симфоний с этой вершиной может сравниться разве что гергиевская интерпретация Одиннадцатой.Совершать прорывы Эсе-Пекке Салонену не впервой. Он был одним из инициаторов «северного прорыва», который случился в новой музыке северных стран на рубеже 70-80-х гг. Молодые композиторы тогда совершили нечто вроде «тихой революции», основав общество Korvat auki! («Открытые уши») и знаменитый оркестр Avanti!, которые вывели новую музыку Финляндии на мировой уровень — пример для музыкальной России, которой сегодня нужно решать схожие проблемы.

Особенное дирижерское пристрастие Салонена — позднеромантический репертуар, недавно в Париже он сделал «Тристана» вместе с Питером Селларсом и Биллом Виолой. На фестиваль — кроме симфонии Шостаковича — он привез сюиту Яна Сибелиуса «Четыре легенды о Лемминкяйнене». Сюита написана в 1896 г., в пик мирового вагнерианства, — и вдоль и поперек прошита отсылками к Вагнеру.

Дирижер исполнил сюиту соответствующим образом, подчеркнув вагнеровские влияния и в звучности оркестра — текучей, насыщенной и прозрачной одновременно. Первые же звуки словно выплывали из ниоткуда — как в вагнеровском «Золоте Рейна». А аккорды, медленно переливающиеся по струнным, призваны были напомнить о вступлении к «Лоэнгрину».

Оставалось только кануть в бесконечную реку музыкального времени, которое казалось особенно тягучим в «Туонельском лебеде» — третьей части сюиты.

Дирижерский жест Салонена предельно однозначен, его одинаково понимают и контрабасист слева, и кларнетист посредине, и вторая скрипка справа. Поэтому во второй части симфонии Шостаковича басовое pizzicato капает в мелодию кларнета не просто синхронно: голоса входят в клинч друг с другом и не смогут расцепиться, даже если бы захотели. Салонен отладил Мариинский оркестр до уровня саморегулирования. Такая психофизиологическая подстройка хорошо знакома ансамблистам, в оркестре же это диковина.

Динамические пропорции безупречны — слышно все. Салонен просвечивает партитуру слухом-рентгеном, чтобы вдруг вытянуть оттуда красную нитку какого-нибудь долгого си-бемоля, о котором ты раньше и не подозревал. Приводом всего идеально отлаженного устройства работает интеллект. Его интерпретация вовсе не лишена эмоций, но и они занимают положенное место в независимо работающей системе.

Темпы в Девятой неизменно попадали в точку равновесия — ни больше ни меньше.

И конструкция формы на макроуровне, и ювелирная работа с подробностями — то вдруг колется акцент, то выплывает скрытое от ушей подводное течение — оказались под силу мобильному и разумному организму, каким Мариинский оркестр бывает далеко не каждый вечер. Все соло были безукоризненны, а фаготист выдал такой сногсшибательный монолог в Largo, что им, казалось, заслушался и дирижер.

Ошеломленный зал вызвал Салонена четыре раза уже после Девятой в первом отделении.

После Сибелиуса осталось только надеяться, что эстетической загрузки хватит до следующего приезда Салонена. Случиться это может очень не скоро — ведь у нас нет другого такого мегафестиваля, как мариинские «Звезды».

— Вы, в общем, не часто дирижируете Шостаковича. Как вы к нему относитесь? Что он для вас значит?

— Я полностью изменил свое мнение о нем. В молодости я действительно его не любил: не понимал. Я был модернист, а мы, модернисты, считали, что Шостакович — это какой-то анахронизм, который отражает культурную отсталость Советского Союза, стагнацию времен Сталина, Хрущева, Брежнева. Мы считали, что эта музыка работает только в таком обществе, и нигде больше. Но сейчас, разумеется, ясно, что она работает везде. Шостаковича играют во всем мире — все больше и больше! Мне кажется, в этой музыке есть очень важное качество: мощный эмоциональный заряд. Его порой недостает современной европейской музыке, которая в целом скорее интеллектуальна. Я начал дирижировать Шостаковича лет 6-7 назад — не все симфонии, но многие. Пару раз я дирижировал «странными» симфониями — Второй и Третьей. Вторую я играл с Берлинским филармоническим оркестром. Они ее ни разу не играли и были изумлены — это еще что такое? Для меня дирижировать Шостаковича в Петербурге — очень интересный опыт. Потому что у меня, конечно, есть собственное мнение об этой музыке — но оркестр, это же их язык! Это очень интересный процесс — встраивать свои идеи в их контакт с произведением, не разрушая их понимания музыки. Потрясающе!

— Как получилось, что вы дирижируете Девятой? Это был ваш выбор?

— Ну, это была одна из оставшихся симфоний. (Смеется.)

— А которую бы вы сами выбрали?

— Мне нравится Девятая. Это вроде как шут, который показывается публике только с одной стороны. Но, конечно, в этой партитуре многое спрятано внутри — мы должны читать между строк. Что еще мне в ней нравится — ведь от Шостаковича после войны ожидали победную симфонию, а получилось нечто вроде… цирка. Это был действительно очень дерзкий поступок — праздновать окончание войны подобным образом.

Недавно в Лос-Анджелесе я дирижировал Четырнадцатой симфонией. Не могу сказать, что это моя любимая, но она произвела на меня глубочайшее впечатление.