КоммерсантЪ / Суббота 07 декабря 1996

Мария Бабалова, Петр Поспелов

Про Владимира Чернова нам все известно, хотя большей частью понаслышке -- впрочем, чтобы оценить искусство знаменитого певца, существующее на дисках и кассетах, это не худший способ. За четыре года, прошедшие с тех пор, как выпускник Московской консерватории и солист Ленинградского театра имени Кирова стал премьером "Метрополитен Опера", он спел 18 партий, стал лучшим вердиевским баритоном на свете и перечисляется иногда впереди, иногда в середине между Дмитрием Хворостовским и Сергеем Лейферкусом. Совсем недавно он стал и беллиниевским певцом, спев на сцене берлинской Deutsche Oper "Беатриче ди Тенду". В Большом зале консерватории Чернов пел первый и единственный раз полтора года назад. Тогда программа была очень серьезная.

"Терем" -- это не фирма, торгующая макинтошами, квартет -- это не квартет имени Бородина. "Терем-квартет" -- это Игорь Пономаренко, домра-альт на месте первой скрипки, главный выдумщик и аранжировщик, а кроме него -- Андрей Константинов, домра малая, Андрей Смирнов, баян, и Михаил Дзюдзе, самый кинематографичный, как и его инструмент -- балалайка-контрабас. 10 лет назад они окончили народное отделение Ленинградской консерватории и придумали такой квартет. Состав -- собственное изобретение, мировых аналогов не имеет. Сначала играли в "Ленконцерте" по жэкам и ПТУ -- "Беса ме мучо", Сиротский вальс и тустеп "Надя". Затем в голове Игоря Пономаренко случилась светлая революция, и квартет попал в золотое яблочко постмодернистских упований. Артисты процвели, завоевали придирчивую публику и стали проводить восемь месяцев в году за границей, играя в Queen Elizabeth Hall в Лондоне, Alte Oper во Франкфурте и перед кардинальским корпусом в Ватикане. В 1991 году Питер Гэбриэл позвал их на фестиваль "The World of Music, Arts and Dance" вместе с Шинед О`Коннор, Найджелом Кеннеди и Led Zeppelin. При этом сказочные игроки стали членами архиповского союза, лауреатами премий Ленинского комсомола и "Золотого Остапа", играют на пару с Надеждой Бабкиной и пользуются грандиозным успехом в Тюмени. Таким образом, и Владимир Чернов, и "Терем-квартет", вместе доселе не выступавшие, -- несомненно, лучшее в искусстве, что есть на Земле. В этом должны были убедиться и московские слушатели.

Особым шиком было то, что русскому слушателю музыканты преподнесли вовсе не русский репертуар. Правда, "Итальянские песни в Северной Венеции" (не попавшее в программку название программы) в репертуаре Владимира Чернова были не новостью: ни одной из них он к концерту специально не учил, поскольку пел еще в 89-м году (и в большем количестве) с Важей Чачавой под рояль. Та программа была, несомненно, вокально более насыщенной -- но не было "Терема" и не было пуритански надутых губ: "Как можно, домры да в Большом зале..." Большой зал сник бы, наверное, перед откровенным matrioshka-style, но хороший венецианский кич выдержал не дрогнув. Владимир Чернов, орел и красавец с разлетающейся гривой, был бесподобен в кантилене, звуковедении, оттенках -- вокализировал превосходно, переходы были великолепны, итальянский чудесный. И никогда мы не слышали итальянских песен столь рафинированных, столь чуждых итальянскому ощущению жизни, надрыву и радости, праздничности и любовной тоске. Владимир Чернов был комильфотен до неправдоподобия и хорош, как новенький BMW.

Прежде считалось, что путешествовать по разным музыкальным стилям нужно сообразно их природе -- то в кибитке, то пешком. Теперь комфортные и рафинированные поездки предлагаются повсюду. Однако радость путешествия через каждые две песни тормозили отдельные номера квартета, столь же изощренные: домры притворялись итальянским чембало, слезливость Чардаша Монти растворялась в аранжировке, а увертюра от "Севильского цирюльника" запросто обошлась без побочной партии в репризе. Правильно, так и надо обращаться с классиками -- но что до канцон, то в аранжировках они становились сестричками-близняшками более чем под фортепиано.

Если бы ставился эксперимент, то Чернову не удалось доказать, что баритон способен пленять как сладкозвучный итальянский тенор; а ведь его лирико-драматический голос не самый большой, но и не самый маленький в мире. Конечно, большие голоса -- страсть матушки России, где принято петь не школой, а мощью; на Западе же -- мастерством, экономя ресурсы на всю долгую карьеру. И сами канцоны не предусматривали большого оперного звука. Но все же стены Большого зала ждали именно его -- мягко говоря, замысел пострадал от акустической недосказанности. Поэтому единственную бурную овацию Чернов заработал после единственной арии, когда спел Фигаро, разыграв изящную сценку с запланированным падением на колено. Конечно, концерт не тянул на уровень солиста "Метрополитен", но, конечно, Чернов относится к малому числу музыкантов, которые имеют право на подобные искания в присутствии публики.

И все же таким концертом история наградила Большой зал впервые. Как итальянские песни, пропущенные через соковыжималку, так и айне кляйне Нахтмузик, убежавшая от Моцарта в подземный переход, где ее поймали, вымыли, привесили смешное вступление и определили на работу в дорогом цирке, представляли высший уровень современной цивилизации. Как Питер Гэбриэл в области поп-музыки, так и мировая опера соединили все со всем, убрав ненужное, то есть живое и народное. Мировые традиции работают под общим знаменателем. Их можно гонять туда и назад, чуть ли не в многооконном компьютерном варианте. Глядишь на деревяшки консерваторской сцены и представляешь, как завтра разгонят колхозы имени заветов Муссолини, начнется виртуальный неореализм, затем некоммуникабельность, потом подадут большую жратву, а на склоне лет члены квартета "Терем" будут любовно фотографировать животных прямо на компакт-диски.

Но до тех пор состоится по крайней мере еще одно событие. 8 декабря, то есть завтра, та же компания появится в Петербурге, в Малом зале филармонии. Не исключено, что там их искусство обретет подобающий формат, как это случилось с Хосе Каррерасом, певшим ни шатко ни валко в Большом зале в Москве и с триумфом -- в Малом зале в Питере. В столичных же меломанах концерт Чернова пробудил главным образом воспоминания о его же заветных оперных видеозаписях.