Новая газета / Четверг 20 октября 2005

Пятидесятилетие композитора Леонида Десятникова отмечается в обеих столицах с впечатляющим размахом. Фестивальными площадками стали не только филармонические залы Москвы и Петербурга, где и без того музыка Десятникова звучит достаточно часто, но также Большой и Мариинский театры: нашумевшая премьера минувшей весны — опера Десятникова «Дети Розенталя» на скандальное либретто Владимира Сорокина. Не останутся в стороне и драматические театры, и даже кинотеатры: наш мэтр к своим пятидесяти годам успел отметиться поистине во всех жанрах. Среди участников юбилейного фестиваля «Любовь и жизнь поэта» кроме руководителя — пианиста Алексея Гориболя и его постоянной команды замечательных молодых петербургских и московских музыкантов — Гидон Кремер и Юрий Башмет, Алексей Учитель и Александр Зельдович. И даже Татьяна Парфенова: на фестивале она дебютирует в качестве сценографа, а также «оденет» выступающих в свои фирменные костюмы и платья.

Леонид Десятников отмечает свое 50-летие, во что большинство из окружения композитора верят с трудом. О своих ощущениях этого возраста композитор предпочитает не распространяться, иронически дистанцируясь: «Лев Толстой говорил кому-то, что люди вообще смешные. Ну, смешные эти нелепые существа на двух ногах». С одной стороны, Леонид не выглядит на свои полвека, с другой — убеленная сединами голова, неспешная жестикуляция, лаконичная и едкая ирония выдают в нем мудреца.

Знающие хотя бы немного музыку Десятникова с вкрадчивыми интонациями сомнения и легкого недоверия не могут не узреть в нем еще и скептика: «Юмор — не моя стихия. Не буду вдаваться в подробное размышление о том, что такое ирония и какова ее роль в природе, но печальная составляющая этого явления меня привлекает».

На вопрос журналиста, для кого он пишет музыку, автор «Эскизов к закату» и «Русских сезонов» отвечает: «Раньше — для себя, Пети Поспелова (ведущего московского музыкального критика и идеолога. — В.Д.) и гипотетического третьего лица. Но с тех пор как Поспелов перестал быть символом и жупелом новой критики, этот ответ не имеет смысла. Я хотел бы угодить всем при условии, что эти «все» будут хорошо себя вести. Я не требую многого: господа, выключите хотя бы мобильные телефоны и, включив их в антракте, пожалуйста, выключите вновь перед началом второго отделения концерта».

«Думаю, с давних пор по существу ничего не изменилось. Когда профессия композитора была мейнстримной? Никогда. Музыка — вообще не мейнстримное искусство. В первую очередь потому, что музыка, если это музыка, а не небрежно организованный шум, очень сложна для понимания. Более сложна, чем литература. Поэтому рассчитывать на мейнстримность вряд ли можно. Музыка — самое абстрактное из искусств, которое ничего не выражает, ничего не изображает, не несет никакой конкретной информации», — в такие серьезные тона окрашивается мысль Леонида Десятникова при разговоре о самом важном. «Есть люди, которых по ряду причин «Фабрика звезд» в качестве музыки не удовлетворяет. Для них существует своя ниша, своя музыка. В каком-то смысле эта музыка дает и отдохновение, и метафизические вещи».

Кино — то, что стало для Леонида Десятникова главной территорией успешной самореализации. Киношники оказались самыми надежными друзьями, которые горячо полюбили негромкую, проникновенную и иронично-задушевную музыку, которая не очень мешала их картине, но создавала эксклюзивную атмосферу и настроение. И хотя в послужном списке Десятникова немало неприкладной — «чистой» — музыки, именно благодаря своему участию в кинопроизводстве он стал популярным.

Вакцина массового искусства — кино — была привита всей остальной музыке Леонида Десятникова, отчего та была спасена от слушательского невнимания и нелюбви. Там знакомый напев, тут — душещипательный мотивчик и снова — что-то нескончаемо лирическое и глубокое, но доступное уму и сердцу всех и каждого — общечеловеческое — вот секрет ее верного успеха. Подобный сопровождал Майкла Наймана, Анджело Бадаламенти, отчасти — Альфреда Шнитке.

Леонид Десятников молчит о том, сколько стоила работа над оперой для главного театра страны — «Детьми Розенталя», но уверяет, что заказчик его не обидел. На вопрос о некрофилии в некоторых романах Владимира Сорокина, автора либретто оперы про клонов, он отвечает: «Культура (постмодернистская, в частности) и тенденция, которую для удобства обозначают как неоклассицизм, неоромантизм, «нео-что-угодно» — заведомо некрофильская по своей сущности.

Интерес к классике, к прошлому, пассеизм в самом широком смысле слова и есть некрофилия. Для меня это абсолютно очевидно. Поскольку я всегда интересовался классическим искусством, то можете записать меня в некрофилы, пожалуйста».

«По сентиментализму и накалу подлинных страстей — не тех страстей, которые наблюдаются в телесериалах, — моя опера совершенно не ироническая. Речь идет о чувствах, о любви, о трагедии. Мне приходят на ум последние фильмы Альмодовара, где ситуации достаточно ординарные, но страсти вокруг них кипят всамделишные. Таковы и мои персонажи. Они, в сущности, фрики — уроды. Какими еще могут быть дубли, вдобавок ко всему прожившие взаперти большую часть своей жизни? — говорит композитор. — Художник, писатель, композитор создает нечто, что уже где-то существует, он как бы высвобождает произведение искусства из небытия. Если он делает это удачно, то произведение существует. Если нет — возвращается в небытие».

Современные русские композиторы: Леонид Десятников