Ведомости / Вторник 22 марта 2005

Затевая постановку “Пиковой дамы”, Андрейс Жагарс рассудил так: в повести Пушкина дело было в 1830-е, в либретто Модеста Чайковского — в “блестящий век Екатерины”. Про те времена режиссер знает из истории, то бишь с чужих слов. А вот про современный Петербург — из собственного опыта. Значит, там все и должно происходить, ведь живые спектакли бывают только “про себя”.

Сказано — сделано. Художник Александр Орлов почти буквально изобразил интерьер дворца княгини Голицыной, с которой Пушкин списал свою графиню. Только изобразил его таким, каким он является сейчас. А сейчас в этом руинированном русском барокко на Малой Морской — поликлиника МВД, заповедник густопсового совка. Графиня в новой постановке — этакая Одоевцева или Берберова, решившая на старости лет вернуться из Парижа на родину, припасть к истокам и выдать Лизу за русского. Она покупает у риэлтора Томского бывший фамильный дворец и въезжает туда, не дожидаясь выселения поликлиники. Начинается нормальный отечественный сумасшедший дом: Первомай, “наконец-то Бог послал нам солнечный денек”, тетки выпивают, шастает уборщица в трениках, суворовцы маршируют, вслед — люмпены с плакатами, к приходу новой владелицы спешно выносят красную доску почета. Точно, смешно. Мало того что Томский наконец-то не красуется в будто бы героической балладе, а рассказывает скабрезный анекдот (как оно и есть на самом деле), так еще на заднем плане моют окна, и этот мизансценический контрапункт — отличное антипафосное средство.

Либретто радостно подчиняется. Лиза спит на раскладушке, укрывшись парижскими мехами. С потолка течет. Герман в казарме слушает Лизино письмо на автоответчике. “Страшные картины похорон” — сюжет в теленовостях, Герман в ужасе вырубает ящик, а тот включается сам собой, и оттуда — голос призрака мертвой графини. В игорном доме — автоматы, лицо старухи из бреда Германа выскакивает на дисплеях вместо электронных карт. И т. д.

Все это, к счастью, не ради того, чтобы просто перелицевать запетую до дыр оперу. Перенос действия в наши дни добавляет смысла. К примеру, когда в финале третьей картины на бал вместо императрицы Екатерины является “мисс Санкт-Петербург” — натурально, в короне, розовом купальнике — и бьют фонтаны “увеселительных огней”, как на попсовом концерте, знаменитое вступление к следующей сцене в спальне графини звучит особенно трагически. И становится видимой-слышимой мысль, не дававшая покоя Гоголю, Достоевскому, Набокову, — о внутреннем сродстве пошлости и смерти.

Слышимой — благодаря дирижеру Андрису Нелсонсу. Он один из трех героев спектакля. Второй — Александр Антоненко, поющий Германа, из которого вытравлен весь романтизм: это сутулый невротик, впадающий то почти в истерику, то в ступор. Третья — Кристине Ополаис, самая искренняя Лиза на моем зрительском веку. Все трое — молодые (тридцати нет), страстные, отчаянно самоотверженные.

Театр ведь как воздушный шарик: надуешь — нечто упругое, легкое, яркое; проткнешь — эта же материя, но дряблая и никому не нужная. На премьере было всеобщее горячее одушевление, то самое требуемое Пушкиным правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах, которое единственно и делает убедительными любые режиссерские выдумки. Если оно сохранится и дальше — на такую “Пиковую” все резоны съездить.