Ведомости / Вторник 12 июля 2005

Справедливости ради надо сказать, что самое начало спектакля тоже очень хорошее. Выходит русский малый и сообщает, что спектакль будет записываться для радио Би-би-си. Спектакль по радио? Да, и для этого нам надо минуту тихо посидеть, потому что техники хотят записать “атмосферу зала”. Уши тут же включаются и слышат эту самую атмосферу: ерзанье, покашливание, сдержанные смешки… Нечто подобное полвека назад придумал Джон Кейдж, сочинивший пьесу “4 минуты 33 секунды тишины”. Но то Кейдж, а спектакль посвящен совсем другому композитору. И вот выходит Эмерсон-квартет, чинно усаживается за пульты, скрипач поднимает смычок — и вдруг свет гаснет, а вместо музыки действительно начинается радиопередача.

К московскому показу подготовлена она неплохо — большие куски переведены на русский язык, остальное снабжено субтитрами. Содержание ее складывается из двух сюжетов, с большим скрипом связанных друг с другом. Один — про радио. Другой — про Шостаковича. Да, Шостаковича играли по радио — как и любого известного композитора. Оказывается, Шостакович тайно слушал Би-би-си — но ведь был такой обычай на Руси. Авторы радиопередачи (виноват, спектакля) начинают мудрить: мол, а что такое музыка — вроде звук, вроде сигнал, а вроде и воздействует как-то загадочно? Вот и радио — что-то в этом роде. И тут вам уже морзянка идет с кораблей, и Гагарин делится впечатлениями из космоса. Между тем за 20 радиоминут удается насыпать фактов и про Шостаковича. Сделано это умело — так подают на Западе широкому слушателю классическую музыку. Например, голос объясняет, что названия нот в одной из тем Десятой симфонии образуют имя любимой женщины Шостаковича, и поет ноты с названиями: e-la-mi-re-a, потом заботливо расшифровывает — Эльмира. А затем звучит эта же тема, но уже из симфонии.

Что-то между тем надо делать и на сцене. На сцене то потемки, то лучи света и кадры хроники, но чаще четыре бессловесных английских актера носятся с радиоприемниками, терзают “специальную виолончель”, символически рассыпающуюся на части, или представляют мюзик-холл. Жальче всего этих актеров: им приходится делать абсолютно ненужную работу, которую при этом нужно в деталях помнить и повторять. Не раз и не два они изображают съезд или митинг. Без них постановка о Шостаковиче обойтись, конечно, не может. Раз Шостакович — обязательно Сталин. Потреблять русскую музыку с гарниром из политики — мода позавчерашняя, но стойкая. Сколько мы такого видели: крики невежд, грозные строки постановлений — и рядом интеллигентный Шостакович с умным взглядом из-под очков?

Но слава богу, радио кончается и начинается Шостакович. На сцене снова появляются музыканты Эмерсон-квартета, чтобы таки сыграть — от начала до конца — Пятнадцатый квартет, одно из предсмертных произведений, почти сплошь в медленном темпе. В этой музыке Шостакович уже не общается с этим миром — в ней нет ни Сталина, ни Гагарина, ни любимых женщин, ничего. Это музыка, написанная для себя и про себя — и если кто слушающий сможет так же понять самого себя, то ему станет ясно: не надо вообще в жизни ходить на спектакли, слушать радиопередачи, делать карьеру, растить детей и придавать значение чему бы то ни было на свете.

Эмерсон-квартет, к слову, замечательный ансамбль — не зря они получили “Грэмми” за запись всех квартетов Шостаковича, чем оспорили первенство нашего Квартета имени Бородина. Они американцы, как, к примеру, и Кронос-квартет. Но те играют Шостаковича курам на смех — ничего в нем не понимают. Эти понимают, что слышно с первой ноты. Это еще и видно — и тогда рождается театр на сцене. Зрелищем становится — нет, не музыка, а стоящее за ней высокое человеческое взаимопонимание. Вот еще одно сравнение: европейский Цеетмайр-квартет играет в концертах не сидя за пультами с нотами, как все квартеты, а стоя и наизусть. Музыканты Эмерсон-квартета играют не просто наизусть и стоя (местами это удается даже виолончелисту), а бродя по сцене между стульями и своими коллегами-актерами. Особо затейливых мизансцен режиссер Саймон Макберни для квартета не придумал — кроме одной, когда Похоронный марш исполняется с гротескными жестами. Что ж, вполне в духе макабрического юмора Шостаковича, только задача обязывает музыкантов быть немного актерами — и в результате мизансцена кажется чужеродной. Другое дело — когда лидер квартета Филипп Сетзер, воспользовавшись длинной паузой в своей партии, наклоняется и поднимает стул. Поднимает долго, сосредоточенно, значительно — и безо всякого актерства.

Кстати, идея спектакля принадлежит именно ему. Придумать эффектный проект, выйти за пределы чистой музыки и расширить свою аудиторию — очень современно. Продукт получился соответствующий: пуд шелухи, а в качестве бонуса — большое искусство.