Русский Телеграф / Суббота 21 марта 1998

Сочтя дату круглой, петербургский Институт истории искусств устроил дорогостоящую международную конференцию, на которую съехалось немалое количество народу со всего света. Доклады продолжались два дня. В основном пытались отыскать "правду" о знаменитых событиях 1961 года в парижском аэропорту Ле Бурже -- этому было посвящено отдельное заседание. Выяснялось, хотел ли "Рудик" остаться или он был истинно советским человеком (то, что он не любил комсомол -- с этим не спорили); где он лучше танцевал -- в Кировском театре или на Западе; любил его тогдашний руководитель Кировского балета Сергеев или ненавидел (любил! -- об этом в течение часа говорила вдова Константина Сергеева Наталия Дудинская). Слушатели трепетно внимали, щелкали диктофоны, подглядывали видеокамеры, наушники ласково шептали синхронный английский перевод: в зале сидели главный редактор интеллектуального нью-йоркского Ballet Review Френсис Мейсон, директор танца Парижской Оперы времен взлета Нуреева Джон Тарас, партнерша покойного юбиляра английская балерина Линн Сеймур. Это придавало респектабельность происходящему.

Выступающие старательно педалировали особую интимную приближенность к покойному (особенно преуспевали бывшие балерины). В воздухе пахло старой доброй памяти балетоманией, о которой сейчас вспоминаешь с сожалением -- той особой балетоманией, которая с терпким привкусом запретного плода: первый советский балетный эмигрант, оглушительная карьера и прорыв в сферы сказочного богатства; конспиративные сходки в ленинградских коммуналках ("это не телефонный разговор, но приходите -- привезли фотографию сами знаете кого..."), тайные подглядывания в спецхрановские западные балетные журналы, первые видеокассеты (есть люди, которые смотрят их до сих пор каждый день и уверяют, что он танцует "суть"), слезы восторга и муки зависти, легенды "выездных" балетных о том, как вопреки запрету гэбистов смотреть в сторону отщепенца где-нибудь в Париже и пр. они на него все-таки посмотрели, и т.д.

Этим тайным знанием жили, оно цементировало, объединяло, придавало ленинградскому коллективному балетному сознанию шарм кастовости и оскорбленного благородства. Пусть он и сбежал от нас, но он сбежал "отсюда", а следовательно, место, откуда он сбежал, резко повышается в статусе (вместе с теми, кто остался сидеть на этом месте). Экс-партнерши вспоминали запах его потного плеча на репетициях, и этот запах незаметно превращался в розовый эфир кондиционированных холлов роскошных отелей. Через "него" мы всем пионерским отрядом внедрялись во всемирный салон (знаменитая фотография: Рудольф Нуреев танцует твист с Элизабет Тейлор в ресторане лондонского отеля "Савой"). Нам было приятно думать, что он становился нашим тайным агентом во всемирном салоне.

Потом все это стало исчезать. Журналы вытащили из спецхранов (оказалось, что все страницы с его изображениями уже вырваны), на прилавки букинистических магазинов выбросили "роскошные" фотоальбомы (выяснилось, например, что "идол танца", свершивший революцию в западном балете, прилежно доучивался танцам в Копенгагене в классе Веры Волковой). Видеокассеты с кодами "Корсара", "Дон Кихота", "Спящей" стали изучать на уроках в балетной школе (но почему-то только коды). Кондиционированные холлы сказочных отелей стали гастрольными буднями. В лондонский "Савой" стали забегать вечером из отеля напротив -- выпить кофе. Общая тайна испарилась. Все узнали, что он болен. Потом он приехал в Ленинград сам. Танцевать "Сильфиду" в Кировском театре. Сочиненная нами самими сказка кончилась: приехал неизлечимо больной, стареющий танцовщик.

О реальном -- не мифологическом -- персонаже вспоминает партнерша Рудольфа Нуреева в "Сильфиде" на сцене Мариинского театра ЖАННА АЮПОВА:

-- Во-первых, для меня по сей день остается загадкой, почему партнершей Нурееву выбрали меня, ведь в театре было достаточно статусных балерин. Может быть, потому, что я ученица Нинель Александровны Кургапкиной. Они с Нуреевым были очень дружны. Его приезд был неожиданностью. Естественно, я волновалась: я никогда не видела его живьем, знала только легенды. Слышала, что он личность одиозная. Нестандартная, скажем так... Мне не хочется говорить о нем, потому что все ожидают сногсшибательной скандальной хроники. Если Нуреев -- обязательно дайте скандал. А мне не интересны эти скандалы -- в моей памяти он прежде всего остался моим первым выдающимся партнером-звездой.

-- Я заметила что-то в манере общения. Выглядел он необыкновенно экстравагантно. И, несмотря на то, что был совсем больным, оставался удивительно жизнерадостным и жизнелюбивым. Его появление в зале, конечно, было обставлено с помпой. Кругом поклонники, некая дама вообще была в инвалидной коляске -- говорили, она сопровождает его по всему миру. В классе он появился в шерстяном вязаном комбинезоне (его вязала также какая-то из его поклонниц), в берете -- он менял береты постоянно... Появился с кучей нот старинной музыки и попросил концертмейстера проиграть ему всю эту музыку подряд, на ходу сочиняя себе комбинации. Урок делал один в присутствии толпы зрителей -- они его совершенно не смущали.

-- Тогда я мало что в этом понимала. Знала, что есть другая школа, но была убеждена, что наша -- лучшая. Это внушалось с детства. А тут он показывает совершенно другую технику. Теперь я понимаю, что это датская школа, влияние Эрика Бруна. Много tendus, любопытные связки движений. Урок был недлинным -- у него болело колено. Станок и несколько комбинаций на середине зала. Много внимания рукам и голове. Много ronde de jambe en l`air. Кстати, с тех пор я и заинтересовалась западными балетными школами. Я сидела, ждала. Потом он сказал: "Ну что, давай..." Нас представили. До этого дня мы с ним не встречались, но он видел меня на гастролях. С самого начала он взял репетицию в свои руки, стал показывать мою партию. Кургапкина была рядом. Он показал много новых движений -- у нас иначе танцуют этот спектакль. Это была западная версия "Сильфиды". Показывал очень хорошо. Конечно, прыжки он не делал, но руки, положение головы, работа корпуса -- я поняла, что тут все по-другому. До сих пор стараюсь сохранить все им показанные нюансы. Работал в основном со мной -- сам репетировал мало: что-то попробует, остановится. Перебрасывался репликами с Нинель Александровной. Ему вообще все это нравилось. Все время был в хорошем настроении. Без конца ругался матом. К этому я была готова и старалась корректно пропускать мимо ушей.

-- Скорее нет. Возиться с другими? Для этого у него не хватало терпения. Он хотел моментального результата.

-- Он был явно заинтересован. Гонял меня без конца, я по нескольку раз повторяла всю партию. Конечно, он нервничал. Но внешне был спокоен. Только напоминал о больном колене, называя его "мое копыто"... Репетиций было четыре или пять. Перед спектаклем устроил инспекцию моего костюма, прически. Прическу заставил переделать. Остальное его вроде бы устроило. На сцене начались неожиданности. В классе он в основном ходил рядом, но только на спектакле, при первой встрече я вдруг реально ощутила, что от него исходит энергия необыкновенной силы. Этого я не предполагала -- все-таки человек был в возрасте. В тот момент я поняла, что его сценическая магия -- не миф: он действительно был в состоянии гипнотизировать. И -- необыкновенное обаяние. Меня это поразило и помогло мне. Я чувствовала партнера рядом, хотя в "Сильфиде" как такового дуэтного танца почти нет. Конечно, ему было очень тяжело. Танцевал он не лучшим образом, но зал принимал его потрясающе. До такой степени, что в первые моменты после поднятия занавеса я просто не слышала музыки -- шквал аплодисментов. Мне даже пришлось повернуть голову, чтобы увидеть дирижера. Дальше все пошло гладко, во всяком случае для меня, я танцевала с удовольствием. Конечно, это не был рядовой спектакль, выкладывались все.

-- А что другое? Думаю, что станцевать "Сильфиду" для него было проще. Часть вариации в первом акте он пропустил. Зато умел достойно закончить вариацию. Его знаменитые "пятые позиции" -- с каким апломбом он подавал себя, как долго мог смотреть в зрительный зал! В эти моменты можно было видеть его лучшие времена. При этом он никогда не забывал о существовании партнерши. Мне было очень удобно: первый раз в жизни я так чувствовала партнера. Он буквально смотрел в глаза, от него исходило какое-то сияние. Потрясающе!

-- Я не смотрела на него, как на Майкла Джексона, но я понимала, кто он. Конечно, это были уже не те танцы, но для меня это не имело значения. Кто-то кричал, что он плохо танцует, но говорить так -- значит, совсем ничего не понимать ни в ситуации, ни в танцах.

-- Конечно. Он остановился у Кургапкиной -- не хотел жить в гостинице. Постоянная температура. Он все время лежал. Танцевал при 38 градусах.

-- Насколько я знаю, это был вообще последний его спектакль. Больше он не танцевал. Только дирижировал. Мы встретились с ним в Сан-Франциско. Я танцевала "Ромео". После спектакля мне сообщили, что пришел Рудольф и желает меня видеть. Спускаюсь вниз: "Почему ты заставляешь меня подниматься!" Он ужасно выглядел. Было жарко, но он был в пальто, как всегда в берете. Ему было очень плохо. Тем не менее мы поговорили о спектакле, он сожалел, что я не танцую версию Макмиллана. Больше я его не видела. Только могилу на кладбище -- еще не было надгробия, одна плита и море цветов.

О настоящем надгробии он позаботился заблаговременно. За год до смерти вместе с верной ленинградской подругой Кургапкиной и декоратором Эцио Фриджерио он соорудил на сцене парижского дворца Гарнье сияющий саркофаг "Баядерки" -- самую грандиозную из всех декораций, которые когда-либо знал балетный театр. Те, кто видел этот спектакль, никогда не избавятся от ощущения могильного холода -- труппа танцует мемориальный балет, в котором свадьба Гамзатти становится похожа на похоронный ритуал, а укушенная змеей храмовая танцовщица Никия впадает в совершенно небалетную истерику. Говорят, на финальные премьерные поклоны его вынесли на носилках. Через год в экзальтированном потоке сообщений о смерти Рудольфа Нуреева одно казалось инспирированным им самим: в прошлой жизни (инкарнации) он был храмовой танцовщицей. "Баядерка". Занавес.