Русский Телеграф / Суббота 01 августа 1998

Российский балетный ландшафт адекватно описывается в буколических образах. Есть Центральная усадьба (Сельсовет, Школа и Большая лужа) и некое периферийное поселение, в народе именуемое "За речкой" (здесь когда-то тоже был Сельсовет, но сегодня остались только школа и лужа). Между ними соответственно река с паромной переправой. К Центральной усадьбе подводит пыльная грунтовая дорога -- единственная артерия, которая связывает Центральную усадьбу с остальным миром. Когда-то деревня "За речкой" была Центральной усадьбой, а Центральная усадьба -- деревней "За речкой". С тех пор все поменялось, но двадцать оставшихся в живых нынешних "зареченцев" еще помнят привилегированные времена и страшно проклинают несчастную судьбу. В свою очередь, жители Центральной усадьбы гордятся внезапно свалившейся на голову столичностью, но глубокой ночью под одеялом им мерещатся кошмары -- времена безродности, -- отчего им делается нехорошо и они в страхе засыпают. Между Центральной усадьбой и "Заречкой" идет перманентная война, в которой выясняется, чья лужа главнее. Жарко, зудят мухи.

Нынешней зимой состоялись исторические "обменные" гастроли балетных трупп московского Большого и петербургского Мариинского театров. Сенсационность этого межобластного смотра художественных достижений была всячески артикулирована Средствами Массовой Информации. Нам объяснили, что впервые -- и наконец-то -- любители балета Москвы и Петербурга смогли лицезреть две большие разницы. Это, конечно, явное преувеличение: балетоманы-челноки и без дорогостоящих перемещений сотен ни в чем не повинных артистов прекрасно знали, что творится в конкурирующих фирмах; для широкой светской публики, заполонившей театры, эзотерические различия школ, манер и предпочтений, как и должно, остались за границами понимания. Артисты же (единственные, кто в этом действительно что-то соображает) так ничего и не увидели -- гастроли "обменные" -- и, конечно, почувствовали себя отлученными от чего-то важного и достойного их этуального внимания. В гримуборных начались смутные томления, любезно поддержанные смотрящими далеко вперед дирекциями конкурирующих заведений. Запахло сепаратизмом.

Результатом стали сенсационные сообщения о переезде питерских балерин в Москву и московских танцовщиков -- в Питер. Питерские премьерши возжелали "настоящего успеха", московские премьеры -- "настоящего репертуара". Неангажированная критика обеих столиц изощрялась в грубых остротах, нечаянно обнажая маленькую подробность: ангажированность географией. Директора балетов изо всех сил пытались сохранять достоинство и эмпирически познавали, по крайней мере, две архаические заповеди: "не бери что плохо лежит" и "не плюй в колодец -- вылетит, не поймаешь".

Отдуваться за все будут артисты: как затанцует через месяц после перехода в Большой театр Светлана Захарова, можно было увидеть уже на ее "смотринах" (термин из нового критического словаря) в московской "Жизели". Юное дарование умело демонстрировало отсутствие художественных предрассудков и завидную гибкость мировосприятия. Метафизику танцманеры второй мариинской претендентки на "настоящий успех", Настеньки Волочковой, не в состоянии поколебать даже катастрофическое землетрясение, не то что ангажемент в Большом театре. А вот заиграют ли невиданным блеском в "настоящем" питерском репертуаре "феноменальные данные" московских хлопчиков -- дело и вовсе темное. Впрочем, я помню, как на грандиозной распродаже в лондонском универмаге молодой мариинский танцовщик, в нерешительности остановившийся перед ворохом тряпок, выслушивал наставления старшего товарища: "Бери, не думай -- дома заиграет..."

Итогом сезона в балете Большого театра стала смена начальства. По причинам, известным одному Господу Богу, ушел в отставку и.о. художественного руководителя балета Александр Богатырев (странно, экстерьер кордебалета всеми признан лучше, чем в Мариинском театре, -- значит, в футбол, вроде бы не проиграли...). В результате сложных логарифмических расчетов выяснилось, что заменить его должен Алексей Фадеечев, как раз вовремя завершающий танцевальную карьеру. Ротация кадров -- признак демократизма и дело гигиенически полезное. Но чрезмерная интенсивность чистки зубов может привести к неприятному раздражению десен. Можно долго и запутанно идти по следу, выясняя, кто стоит за спиной, кто в тени, чем все это грозит и для чего все это сделано. Пока же ясно одно: глобальных изменений политики не будет -- московский балет поворачивается лицом к народу ("Конек-Горбунок", "Пушкинские вечера в балете", "Сказка о Попе и работнике его, Балде") и пытается стряхнуть вышедшую из моды депрессию. Программным слоганом нового директора стало заявление о том, что "балетная труппа Большого -- потенциально самая сильная в мире". На это откровение (и имея в виду не потенциальный, а реальный уровень исполнения московским балетом па Теней из "Баядерки" на юбилейном вечере Семеновой) можно только пожать плечами и сказать что-то не слишком изящное типа: потенция труппы резко подскочила в результате употребления артистами новейшего препарата "Виагра". Серьезные разговоры смысла не имеют, разве, может быть, посоветовать новоиспеченному директору Большого балета учесть опыт его провинциального коллеги из Мариинского театра, господина Вазиева, которому понадобилось полтора месяца после назначения на директорский пост, чтобы исключить из своего лексикона слово "великий/ая/ие".

В то время как московские рекруты рвутся в Питер в поисках "настоящего репертуара", Культурная столица лихорадочно формирует оппозицию новейшим веяниям в репертуарной политике Мариинского театра. На любое физическое (танцевальное) действие с одной стороны выкатывается тяжелая интеллектуальная Царь-пушка с другой. Театр пытается освоить "бессюжетного" Баланчина? -- моментальная отповедь: "В отсутствие сюжета хореографический текст перестает быть осмысленным посланием и превращается в вязь беспредметного орнамента. Кроме того, такой балет проще сочинить, ибо не приходится заботиться о пластико-хореографической передаче сюжета..." Театр берется за "сюжетного" Ролана Пети? -- получите: "Героям Пети недоступна высшая реальность, их ничто уже не связывает со сверхъестественным бытием..." (это о изящной мимодраме Пети--Кокто "Юноша и Смерть"). О "Симфонии до мажор": "она похожа на типичное ревю, где одинаково одетые (или раздетые) танцоры образуют своими телами одну эффектную фигуру за другой" (вообще, над пассажами густым туманом витают сексуальные комплексы); об "Аполлоне" -- "до скуки незатейливо и неторопливо..." Все уснащается цитатами из Экклезиаста, апостола Павла, Мандельштама и чеховской "Свадьбы"... Театр начинает нервничать, как ребенок, потерявший маму. Где художественная истина? Тут все и скрепляется жесткой идеологической кодой: "Классическое наследие -- "существительное", тогда как современная хореография -- лишь "прилагательное"..." No comments.

Считается, что балет отстает от актуальных художественных идей лет на пятнадцать-двадцать. Новейшие интеллектуальные извержения питерской балетной аналитики подтверждают эту закономерность. Нас опрокидывают в приснопамятные времена зари "перестройки" с ее "писателями-деревенщиками", "заединщиками" и обществом "Память". Баланчин -- это империалистическая акула, которая "чтобы обеспечить бесперебойный приток денег от спонсоров и зрителей, завладевает симпатиями людей, подобных Керстайну, то есть продвинутых европеизированных богачей..." Остается -- через тире -- добавить то, что так хотел, но не решился написать автор: "евреев и гомосексуалистов".

Вы изумлены? вы смотрите на календарь? -- успокойтесь, вы в порядке, сегодня действительно 1998 год. Просто вы читаете газету, издаваемую в Культурной столице.

Умный приятель-литературовед, начитавшись этих текстов, попытался меня успокоить: дескать, этот тип высказывания не является культурно вменяемым. Ситуация Хармса, поэтика абсурда, чисто журналистский жест, проку с которого, как обычно, ноль. Критический разговор в подобной поэтике исключен -- ты погружаешься в контекст сумасшедшего дома. И всякий, кто будет отвечать, начнет играть по правилам дурдома. Я вроде с ним согласен, но все же пытаюсь возражать: постой, эти тексты висят в коридоре Мариинского театра. Их читают танцовщики-дети, только что выходившие на сцену в баланчинском "Аполлоне" и "Кармен" Ролана Пети. Им всего-то по восемнадцать-двадцать лет. "O, rus!"

Подписи под иллюстрациями:

1. Фигуры из книги Шарля Блазиса "Traite elementaire". 1820

2. Федор Толстой. Рисунок к балету "Эолова арфа". 1838