Русский Телеграф / Среда 10 сентября 1997

То, что торжества открылись арией Бориса Годунова, а знаменитая сцена из той же оперы с боем курантов и "мальчиками кровавыми в глазах" осталась за рамкой, только подчеркнуло суть общей ситуации. Завораживающая сцена галлюцинаций была разыграна в Москве вживую и продолжалась три дня -- с мальчиками и с курантами.

Странновато смотревшиеся в Кремле половецкие пляски из "Князя Игоря" и польский акт из "Сусанина" оказались не самыми впечатляющими призраками в размашистой череде видений коллективно галлюцинирующего города. И если начало праздника в постановке Владимира Васильева было выдержано в эстетике знаменитых траурных телеэфиров -- скучно, печально, торжественно -- то дальше становилось с каждым часом все веселее. Все завершилось самой грандиозной шуткой сезона: Пугачева осенила нас крестным знамением.

Толпы москвичей с поролоновыми рогами на головах припеваючи потянулись домой. Бабушка, замершая на тротуаре с фаллической формы резиновым шариком в руках, сжимала его словно свечку перед иконой, не зная только, куда же с ним податься. Теперь неизвестно, решит ли в будущем Патриарх Московский и Всея Руси участвовать в церемониях открытия карнавалов -- даже если они так не называются.

Интересно, что стихийно складывавшиеся в вагонах метро речевки были гораздо выразительнее официальных. В праздничном диалоге с мероприятиями -- проплаченными и поставленными, мешающими религиозный экстаз с экстазом эстрадности и государственности -- улица, надев рога, была адекватнее. Здесь к тому же обнаружилось и больше страха Божьего. Те, кто носил поролоновые уши, держал в руках флажки с надписью "партия ушастых". Те же, кто с рогами, от смущения именовали себя "партией рогаликов".

Удивило то, как красиво в дни празднества распределились жанры серьезные и легкие. Легкие преобладали -- везде, кроме мероприятий для категории VIP. На шоу, вдохновленном Андроном Кончаловским, в качестве спецэффектов показывали Маквалу Касрашвили, Юрия Башмета, Иосифа Кобзона (тоже серьезного, высокого и классического), живого, с леденеющими пальцами Женю Кисина и умилительно ненастоящего дракончика, вышучивающего как серьезный миф о Змие, так и поздние мифы поп-культуры про "Джурассик парк". Пока Женя Кисин исполнял Чайковского, показалось, что кроме подставного Иванушки-дурачка в спектакле есть и настоящий, нежный, одаренный, всеми любимый -- за роялем. Это был самый трогательный момент представления -- и самый выразительный спецэффект. Впрочем, и весь спектакль с финальным призывом Иванушки-дурачка к градоначальнику покачать колокол (напомнившим каноническое "Сне-гу-роч-ка! Сне-гу-роч-ка!") был трогательнее, смешнее всех последующих. Нерасчленимая мешанина архетипов, ошметков мифов, геральдики и символики здесь казалась более или менее сознательно выстроенной, и ни на что другое, кроме галлюцинации Иванушки (при навязчиво снующей из стороны в сторону печке он -- и Емелюшка и Илюшенька Муромец) не претендующей.

Более чем уместно выглядело в городе, погруженном в бессознательное состояние, охваченном мощным приступом мифологических видений, шоу Жана-Мишеля Жарра -- смутное, такое же плохо видимое и слышимое, такое же большое и красивое, какой и должна быть детская галлюцинация. Судя по диафильмам Жарра, дымковская игрушка и русский царь со сменными головами -- это наше прошлое. Булькающие абстракции -- наше будущее. Настоящее летает в космосе -- далеко, отсюда не видать. Сам Жан-Мишель и его шоу, давно отчалившее от актуальности в область старой сказки -- такие же ошметки местной мифологии, как царь-колокол, "Лебединое озеро", Пугачева, половецкие пляски и икона Владимирской Божьей Матери. Обертка без конфетки, чудесный повод покататься на крыше троллейбуса. Отдаться головокружительной панике, когда один за другим выключаются эскалаторы метро, гаснет свет в переходах с линии на линию, в поезд не залезть, на улицу не выйти, и толпы рогатых людей оказываются пойманными. Так, играя в жмурки, радуется школьница, когда ее ловит любимый мальчик. Так же радуется почетный гость, когда к нему, пойманному на холодной Красной площади в антрактах между симфонической музыкой, на краткий миг то ли с нимбом, то ли на фоне хохломского подноса выходит с видом подарочного набора старенький Лучано Паваротти и очень выразительно, тихо, чуть сипло поет предсмертную арию Каварадосси из "Тоски". А потом -- уже менее выразительно, громко, но тоже чуть сипло -- "О, мое солнце". Уже собирался дождь. Деньги на погоду кончились.

Проблема всемогущества стоит очень остро у всякого человека в трехлетнем возрасте. Ею охвачен каждый малыш, до тех пор живущий по принципу удовольствия и неуемно галлюцинирующий этого самого удовольствия объекты. Для ребеночка это нормально. Нормально также и то, что после кризиса и галлюцинаций принцип удовольствия постепенно сменяется принципом реальности -- если сменяется. Если нет, рано или поздно появляются санитары.