Русский Телеграф / Вторник 30 сентября 1997

Как-то мы с моим приятелем, американским балетным критиком Тимом Шоллом, рассуждали о нелегком труде балетных анализаторов и некоторых закономерностях восприятия балетного искусства: качество произведения, как правило, обратно пропорционально количеству возможных теоретических извержений по его поводу. Чем больше визуальных и пластических радостей, доставляемых сценой, тем меньше слов для их выражения.

Воскресный утренник американской Paul Taylor Dance Company (буклет провозгласил Пола Тейлора "величайшим из ныне живущих хореографов мира") в Московском муниципальном оперном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко (тихая провинциальная атмосфера районного ДК: в зале много детей и пенсионеров) это подтвердил.

В первом отделении (балет "Воздух" , на музыку из фрагментов генделевского Concerti Grossi, Op.3) легко, к примеру, было рассуждать о годе премьеры (1978). Для знакомого с хронологией американского балетного театра 78-й -- контрольный: этим годом датируется высший взлет "белой кости" американского искусства -- труппы New York City Ballet (тогда же были сделаны телеверсии основных шедевров Баланчина, которые по сей день являются объектами страсти его фанатов). Говорю об этом потому, что тейлоровский "Воздух" навеял мне воспоминания об учебной роте старых добрых времен советских вузовских военных кафедр. Помните, сквозь каждую щель уставного прикида курсантов предательски торчали штатские мамины одежды? Так вот, несмотря на "босоногость", коренастость, неофитскую старательность и преданность, малобюджетность и другие танцмодернистские аксессуары, тейлоровские "Арии" -- конечно же, гениальная баланчинская "Серенада", вернее, ее ремейк для бедных: тот же танцевальный поток, только маловдохновенный, та же статика, только плохо прорисованная, те же port de bras (их кинематографическая раскадровка просто содрана у Баланчина), только руки не те, как не те тела, не те головы, плечи, ноги. Дальше можно смело говорить уже просто о едином потоке профессионального танца ХХ века, о сообщающихся сосудах неоклассики и танца модерн; еще о том, о чем нам постоянно напоминают (вызывая наше удивление и раздражение) ученые американские коллеги: истоки хореографии Баланчина надо искать не только на укорененной петербургской Театральной улице -- они в джазовых бродвейских мюзиклах и музыкально-пластических импульсах танца модерн, возникшего ниоткуда и вот уже сто лет воспроизводящего самого себя. То есть говорить можно о чем угодно, только не о тейлоровском "Воздухе", который можно было бы безболезненно заменить проецированием на циклораме дальнего плана кинопленки с баланчинской "Серенадой" в исполнении изумительных девочек New York City Ballet. Публика получила бы хорошую порцию "эстетического наслаждения", Гендель, уступив Чайковскому, думаю, не был бы в обиде, а тейлоровские танцовщики тем временем сделали бы урок (они явно были не совсем готовы к утреннему спектаклю). Тем более что во втором отделении им предстояла работа более сложная и интересная -- с которой они, кстати, неплохо справились.

Композиция под витиеватым названием "Сизигий" (комментарий к названию в буклете: "Syzygy в гравитационной системе -- расположение трех или более небесных тел на одной оси") на музыку Дональда Йорка оставляла для отвлеченных изящных рассуждений уже гораздо меньше возможностей, потому что следить за сверхдлинной тейлоровской танцевальной линией (хоть и без особых претензий на ее развитие) было довольно интересно, а думать одновременно о чем-то заветном своем -- сложно.

Тем не менее в средней (самой удачной) части мы с удовлетворением отрефлексировали первую адекватную реакцию зала: в конце виртуозной вариации (простите, соло) солистки зал в первый раз разразился бурными аплодисментами. Дело в том, что наша публика, балетоманская par excellence, какой бы тип танцевального зрелища ей ни показывали на сцене, воспринимает его, как если бы это был традиционный классический балетный спектакль с неизменным природным круговоротом антре, адажио, вариаций и код. Как ни пытался композитор Дональд Йорк маскировать свои минималистские компьютерные пассажи в бесконечную звуковую колбасу, хореограф Пол Тейлор смог-таки вычленить в ней нормальную трехчастную балеринскую вариацию, поставить ее и, главное, поставить в ней финальную триумфальную точку -- балерина (простите, танцовщица) замерла в грациозной позе. Вот это балетоманы увидели, поняли и поспешили шумно зафиксировать свое понимание.

Потом был антракт с сигаретой. А в финале (балетик "Вторая рота") думать было некогда и не о чем. Я получал удовольствие: самозабвенно пели из динамиков ностальгические сестры Эндрюс, артисты самозабвенно и со знанием дела танцевали буги-вуги, джайв, фокстроты и блюзы. Глаз ласкала изумительная пастельная гамма костюмов. Военная ностальгия Пола Тейлора ("эти песни выражают чувства и настроения американцев в годы второй мировой войны") счастливо обошлась без сладких слюней (и даже без традиционного американского суеверия: как посчитала моя спутница, на сцене было тринадцать артистов)... Единственное, что все же зафиксировал мой мозг -- вот это и есть те танцы, которые, наверное, всю жизнь мечтал танцевать художественный директор Большого театра знаменитый танцовщик Владимир Васильев (я увидел, как в темном зале он озабоченно пробежал на свое место в первом ряду). Боже мой, как бы замечательно он изобразил настоящего американского парня!.. И вдруг мне показалось, что я не в промозглой осенней Москве, а в знойной Калифорнии, и я смирился с необходимостью писать о гастролях американской Рaul Taylor Company...