Известия / Понедельник 16 июля 2001

К своему юбилею знаменитая компания выпускает серию "Philips 50". Пятидесятилетняя история предстает в блеске исполнительских имен -- от Клары Хаскил и Йозефа Крипса до Джулиана Ллойда Уэббера и Валерия Гергиева. Репертуар -- лучшее из классики. Среди классики -- раритет.

Торжественную мессу будущий великий романтик написал в 1824 году (еще при жизни Бетховена). Берлиозу было двадцать лет, его не знала ни публика, ни пресса. Первое исполнение состоялось в 1825 году в Париже; сам Берлиоз играл на там-таме и в эпизоде "Воскресение" колотил в него что есть мочи. Через два года, чтобы не платить денег дирижеру, Берлиоз дирижировал сам. По счастливой случайности, автографа Мессы не оказалось у него под рукой в тот момент, когда он одно за другим бросал в огонь свои ранние сочинения, -- он успел подарить его приятелю, бельгийскому скрипачу. В 1992 году рукопись нашел где-то под церковным органом школьный учитель в Антверпене. В 1993 году состоялось третье в истории исполнение. В истории звукозаписи -- мировая премьера. Ее осуществил Джон Элиот Гардинер.

Исполнительский уровень не оставляет желать лучшего: хор звучит светло, торжественно и прозрачно, оркестр, как всегда у Гардинера играющий на аутентичных инструментах, среди которых есть серпент и офиклеид, тогдашние тубы, -- задорно и лихо. Солисты безупречны. Все записано живьем в Вестминстерском аббатстве. И все же главное на диске -- сама музыка. Конечно, по сравнению с Реквиемом или "Осуждением Фауста" Торжественная месса -- творение желторотого юнца. Однако это уже Берлиоз, а не робкий ученик Керубини или Лесюэра. Главное в Берлиозе -- превышение норм, передозировка, умножение масштабов. И в Мессе это уже чувствуется. Надо слушать ее с текстом -- в буклете он приведен и в каноническом латинском оригинале, и в переводе на три языка. Текст для Берлиоза -- не формальный повод, а увлекательная речь о Господе, которого он воспевает с жаром площадного поэта. Вот грохает тот самый там-там -- это Он "взошел на небо, сидит одесную Отца и вновь грядет со славой", в следующей фразе бас грозно ораторствует в высоком регистре -- это Он будет "судить живых и мертвых", а вот начинается стремительная, почти оперная хоровая сцена с божественной неквадратной мелодией -- это про то, что "царству Его не будет конца". Во славу Господа Берлиоз танцует, ликует и водит беззаботные хороводы. Он "чает воскресение мертвых" с ничем не омраченной радостью посюсторонней жизни.

После исполнения Мессы учитель Берлиоза Лесюэр сказал: "Не будешь ты никаким доктором или там аптекарем, а будешь великим композитором. Ты гений". Затем, подумав, что подобные слова легко раздавать налево и направо, Лесюэр добавил: "Я говорю это, потому что это так". И оказался прав.

Вторая и Третья (1927 и 1929) -- наименее популярные из пятнадцати симфоний Шостаковича. Если они и исполняются, то разве что для комплекта. Их подзаголовки -- "Посвящение Октябрю", "Первомайская" -- не способствуют актуальности партитур. Хоровые финалы обеих симфоний написаны на исключительно плохие агитационные стихи. Дань времени, проходные сочинения. Дирижер Нээме Ярви, бывший эстонец, а ныне швед, поставил вопрос -- так ли это?

В отличие от Берлиоза, к двадцати годам Шостакович уже прославился: его Первая симфония обошла весь мир. Шостакович стал заложником собственного успеха и всеми силами желал его повторить и укрепить, а мысль о том, что страстное желание стать первым композитором страны когда-нибудь выйдет боком для него самого, его тогда еще не посещала. Сюита из балета "Болт", записанная на том же диске, оглушает каскадом примочек и фокусов, созданных на потребу театральной публике. В симфониях оглушительные эффекты сидят один на другом. Серьезный слух должен, скорее, продираться сквозь них и тогда будет отблагодарен: под щедрым соусом сильнодействующих средств шевелятся неслабые конструктивистские идеи 20-х годов. Особенно сильна Вторая симфония: ни тональных подпорок, ни привычного тематизма -- сплошное шевеление несметного количества голосов, густейшая полифония, авангардная жесткость. Нээме Ярви преподносит начало Второй как католический De profundis ("из глубин") -- между тем это, очевидно, картина пробуждения к сознательной жизни рабочего класса.

Исполнительский уровень подтверждает "средиземноморскую теорию" Геннадия Рождественского: "Чем оркестр ближе к Средиземному морю, тем он хуже". Гетеборгский оркестр далек от Средиземного моря и звучит превосходно.

Один из ведущих современных российских композиторов ныне вступил в пору творческого расцвета и неуклонно движется к еще большим высотам. Диск "Эскизы к закату" представляет Десятникова раннего -- хотя уже и не такого раннего, как вышеописанные Шостакович и Берлиоз. На диске сведены записи 90-х; многое из музыки написано еще раньше. В большинстве этих опусов композитор еще не свободен от наследия петербургской школы, от Шостаковича и Шнитке, не говоря уже о Стравинском. Однако Десятников -- не эпигон. В лучших вещах уже блестяще явлено его поразительное умение работать с классическим и банально-эстрадным материалом как со своим собственным, авторским. Музыка Десятникова мерцает цитатами и аллюзиями, будоража музыкальную и культурную память, но ухитряется не рассыпаться по частям. В числе главных удач диска -- вокальный цикл "Любовь и жизнь поэта" (солист -- Владимир Напарин), вскрывающий подводные смыслы обериутских текстов Хармса и Олейникова, и "Свинцовое эхо" -- исключительный для Десятникова опус, депрессивная диссонантная поэма для слезливого контратенора (Дмитрий Попов) и терпкого инструментального ансамбля. Есть на диске и хиты -- сюита "Эскизы к закату", своего рода мостик между концертной и киношной музыкой Десятникова, и старые тангошки (среди них -- "Утомленное солнце"), обработанные в духе Астора Пиаццолы.

Современные русские композиторы: Леонид Десятников