Известия / Среда 22 декабря 1999

В нынешнем октябре на знаменитой Франкфуртской книжной ярмарке российские издательства оказались в павильоне, где представлен Китай и другие страны третьего мира, -- и на все отечественные книги у нас было не больше ста пятидесяти квадратных метров. Здесь не за что упрекать ни бывший Госкомпечать, ни нынешнее министерство всех средств массовой информации. Наша полиграфия никогда не поражала воображение мирового книжного рынка. Наши высокие технологии, конкурентоспособные в области вооружений, никогда не баловали российского обывателя и не применялись индустриально в сфере массового развития языкознания.

Россия удивляла текстами. Текстами прозаических и поэтических произведений, художественной тканью кинофильмов и спектаклей, пластических творений и музыкальных опусов. Мировая репутация русской культуры в XX веке была позитивистски, арифметически отражена в количестве кафедр славистики в тысячах университетов на всех континентах нашей планеты (за исключением Антарктиды, понятно). До середины 90-х они плодились, словно кролики в Австралии. Так же как и разного рода фестивали советского, а потом и российского искусства -- театра, кинематографа, музыки, живописи, -- которые проводились не только в культурных столицах, но и в бесконечной мировой провинции, уже богатой, но еще безвкусной. В последней трети 90-х годов стало ясно, что мы далеко не впереди планеты всей даже в области балета. Стало ясно и то, что можно купить успех -- пусть на последние деньги, но можно. Можно арендовать бродвейский театр или Дворец фестивалей в Канне и сделать вид, что нас по-прежнему любят. Но все это будет мало похоже на американский триумф Художественного театра в середине 20-х годов или на каннское изумление от фильма Михаила Калатозова "Летят журавли" середины 50-х.

Сегодня бесспорное уважение мировой аудитории вызывают редкие феномены российского искусства, которые способны конкурировать с высшими образцами мировой индустрии развлечений. Их создатели -- Мстислав Ростропович, Никита Михалков, Юрий Любимов, Анатолий Васильев, Юрий Темирканов, Майя Плисецкая, Владимир Спиваков, Петр Фоменко, Валерий Гергиев или Лев Додин, бесспорно вошедшие в круг мировой художественной элиты, с присущим им даром и характером используют возможности, которые открывает международная кооперация. Они работают с зарубежными партнерами, ориентируясь на мировой художественный рынок, где Россия занимает приблизительно то место, которое ей отведено в современной политической и экономической жизни: вроде бы и страна -- член "большой восьмерки", но с непременным упоминанием, что цифра восемь образуется от сложения семи с единицей. Признанные мастера, они сформировались и прожили значительную часть жизни при советской власти и достигли пика в своем творческом развитии вовсе не в перестроечные времена и вовсе не благодаря им. Несмотря на все жизненные перипетии, они обрели мировое общественное признание задолго до падения Берлинской стены. К концу 90-х они большую часть времени проводят за рубежом -- в то время как культура метрополии живет по своим законам и обычаям. Если учесть, что нынешнюю литературу России в серьезных мировых книжных рейтингах представляют беллетризованные истории Эдварда Радзинского, а затем -- с огромным отрывом -- прозаические сочинения Виктора Пелевина, то, как говорится, есть о чем подумать.

На международном рынке труда еще пользуются спросом российские педагоги -- естественники и гуманитарии; еще в цене знатоки системы Станиславского и секретов композиции Шостаковича, но они уже напоминают ученых мужей эллинистической эпохи, которые несли в варварский мир отблески могущества художественных откровений афинского Золотого века, завершившегося задолго до начала их странствий.

Получив к 90-м годам невиданную за всю историю России свободу художественного и научного творчества и ключи к наследованию всей предшествующей -- национальной и мировой -- культуры без изъятий и исключений, похоже, из-за превратных представлений о самих себе практики отечественного искусства не смогли воспользоваться всерьез уникальными возможностями, открывшимися на переломе эпох. Нельзя сказать, что за минувшие пятнадцать лет не было интересных книг, спектаклей, кинофильмов или произведений изобразительного искусства. Но все они -- так или иначе успешные -- не занимали в общественной жизни страны места, сколько-нибудь похожего на то, что занимало искусство в предшествующие десятилетия. Художники ругали действительность -- но ведь жизнь была груба в России всегда, куда грубее, чем в 90-е годы. Грубее и подлее. Просто желание выстоять в эпоху перемен, приспособившись к новой реальности, сыграло со многими злую шутку. Отношения с властью (или властями) выяснялись не в творчестве, а в повседневности. Жили, что называется, на проценты от прежде нажитого. Радостная свобода жизни оказалась могущественнее искушения свободным творчеством. Свободу переживали в обыденном, а не экзистенциальном смысле этого слова. Трагедия ответственности, которая по существу является одним из важнейших смыслов свободы, была отброшена за ненадобностью. И не только деятелями культуры.

В середине 80-х все казалось безоблачно простым: едва падут цензурные преграды, как казалось, и огромная и лишь искусственно сдерживаемая творческая энергия взметнется к небесам и обеспечит новую славу российскому гению. В стране с разрушающейся экономикой во второй половине 80-х -- начале 90-х годов с невиданной скоростью росло число культурных учреждений, которые вовлекали в поле своей деятельности сотни тысяч людей. Театры, музеи, симфонические оркестры, издательства, телевизионные и радиокомпании, эстрадные ансамбли и коллективы народной музыки победительно заявляли о своем существовании, ни минуты не сомневаясь в государственной поддержке. Пьянил сам воздух свободы, радовала возможность бесцензурного творчества, одурманивала всемирная и всемерная желанность. Правда, когда вместо семи симфонических оркестров в Москве образовалось более тридцати -- при том что весьма многие первоклассные музыканты разъехались по Европам и Америкам, -- возникало чувство удивления: откуда что берется. Но обнищавшие исполнители радостно мигрировали из оркестра в оркестр, нередко работая в двух, а то и трех коллективах, -- и это стало нормой. Как и то обстоятельство, что те же самые актеры, что доказывали непреходящую ценность репертуарного театра, с удовольствием отзывались на приглашения сыграть роль на соседней со своей родной сцене, а то и вовсе переходили из антрепризы в антрепризу. В советские времена мы посмеивались над толстенным справочником Союза советских писателей, который включал в себя более десяти тысяч фамилий известных и малоизвестных авторов. Сегодня, по подсчетам Сергея Чупринина, главного редактора журнала "Знамя", более восьмидесяти тысяч авторов ежегодно презентуют свои книги. Даже число государственных музеев выросло на несколько сотен. А первые музеи страны осваивали новые пространства -- Эрмитаж стал хозяином всей Дворцовой площади, Русский музей получил несколько удивительных санкт-петербургских дворцов, закончилась реконструкция старого здания Третьяковской галереи, открылся Музей частных коллекций в комплексе Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина...

Резко обнищавшая в первой половине 90-х интеллигенция училась приспосабливаться к новым реальностям рыночной экономики; эфемерность бюджетных зарплат компенсировалась возможностью работать на износ сразу в нескольких местах (в том числе и за рубежом) и зарабатывать деньги, получаемые не только от коммерческих предприятий, но и от различных спонсоров, фондов, ассоциаций и прочая.

При деньгах стало легко организовать любое культурное дело: снять фильм, поставить спектакль, издать книгу или организовать выставку. Ведущие концертов в Большом зале Московской консерватории, которые всегда напоминали мне небожительниц, учились выговаривать имена спонсоров -- они произносили названия "Сургутнефтегаз" или "Нестле" так, будто это неизвестные сочинения Бетховена или Шнитке.

Но Россия, похоже, вступила в полосу противостояния культуры и цивилизации, противостояния, которого она всерьез не переживала за всю свою историю. В советские времена считалось, что в коммунистическом или даже высокоразвитом социалистическом обществе подобного конфликта не существует, поэтому могли строить духоподъемные дворцы культуры без нормальных туалетов. В пору нарождающегося капитализма впали в иную крайность (хотя, быть может, такова капиталистическая норма): открытие нового ресторана в театральном здании стало казаться не менее важным, чем премьера спектакля. Банкет по случаю вручения литературной или кинематографической премии становился таким же событием светской культурной жизни, как публикация романа, который получал эту премию, -- к тому же для посещения банкета вовсе необязательно было читать роман... И все это происходило в новом сладостном стиле презентации, который с успехом подменял и искусство, и жизнь.

Доступность культурных начинаний обнаруживала неистребимый дилетантизм. Безграничность культурного пространства атрофировала художественную волю. Всем находилось место под солнцем -- постмодернистам и соцреалистам, сюрреалистам и традиционалистам, розовым, голубым, красным и даже коричневым... Для всех находились деньги, у каждого образовывалась своя публика и критика.

В современном искусстве -- и не только в России -- нет борьбы художественных идей, конфликта школ и направлений. Кажется, что в борьбе этой нет необходимости. Каждый работает сам по себе и ведет борьбу сам с собой -- если хватает сил. Или с небесами -- если достает дерзости. Но сил и дерзости явно не достает.

Культура последних пятнадцати лет бурно развивалась вширь, но количество, вопреки законам диалектики, пока не собирается переходить в качество. Даже если кому-то и кажется, что прыжки в ширину можно гордо именовать покорением новых высот. Все перестали стыдиться эпитетов -- не то чтобы в борьбе с бывшей партийной скромностью, а при полном понимании законов рыночной экономики; любой изъян, замеченный в товаре, грозил успеху коммерческой операции. Продавался не только продукт, но и репутация -- какая уж тут критика. Нынешние выборы показали с удручающей откровенностью, в какое сложное положение попали многие настоящие мастера: практика жизни минувшего десятилетия определила их породненность с теми или иными политическими элитами, которые предъявили свои счета аккурат накануне выборов. Как известно, бесплатные сыры бывают только в мышеловках.

Но у выборов есть одно существенное достоинство: они имеют обыкновение заканчиваться -- к радости победителей и к горести проигравших. Самооценка культуры от их результатов не изменится. Она имеет все шансы продолжать свою жизнь по законам рынка -- в том числе и рынка политического. И не осознавать этого. Или делать вид, что не осознает. Или гордиться временем, когда все на продажу. Но все три позиции -- губительны.

Томас Манн назвал русскую литературу святой, сравнивая ее с другими великими литературами. Именно святость русской литературы, культуры в целом отличала ее от всего великого, что соседствовало и соперничало с нею. Ее отличало осознание особой миссии по отношению к "городу и миру". И неужели мы готовы признать, что цивилизация в России поглотила культуру?.. И готовы забыть все, чему наследуем?..

Очень долго не решался положить на бумагу эти невеселые размышления. Понимал, что обидеть художника может каждый, а принесет ли пользу эта обида? Понимал, что нельзя обижать всех скопом -- уж больно все разные. И по-разному обидятся. Но все же решился. Хотя бы потому, что чувствую свою вину прежде всего как исследователь культуры -- и потому товарищ по цеху всех тех, о ком написаны эти заметки. Чувствую свою вину перед российской культурой, которая может выбраться из нынешнего положения, только если мы реально осознаем, что же с ней происходит на самом деле.

Нам нужно сделать усилие, может быть, сверхусилие, чтобы идея святости русской культуры не превратилась в историческую пародию, не превратилась в юродство.