КоммерсантЪ / Вторник 03 июня 1997

К противоречивым впечатлениям от концерта-закрытия в большей степени оказались подготовлены те слушатели, кто двумя днями раньше побывал и на сонатном вечере Миши Майского в Малом зале консерватории. Несмотря на все ветры перемен, консерваторская сцена еще не привыкла к тому, чтобы классический музыкант представал на ней в образе артиста цыганского ансамбля. Бывший рижанин, ленинградец и москвич, ученик Ростроповича и невольный диссидент, Миша Майский теперь -- лакомый кусочек мировых сцен и звукозаписывающих фирм. Я бы сказал, что о его темпераменте ходят легенды, если бы сам не был свидетелем тому, как он порвал весь запас своих струн в течение всего лишь одного Трио Шостаковича на фестивале Гидона Кремера в Локкенхаусе. В Москве струны не рвались, зато менялись робы из жатого шелка -- Шуберт был желтым, Шостакович черным, Брамс серым, и неизвестно какую из сонат больше украсили золотые цепи на мощной шее и вздымающиеся копны эффектно седеющих волос.

В противоположность Майскому его партнер, пианист Павел Гилилов, был воплощением интеллигентной пассивности, европейской воспитанности и эмигрантской покорности. Майский царил и диктовал, но и слышать умел тоже -- взаимопониманию позавидовали бы испытанные напарники в полиции или десанте.

Из предметов восторга хотелось бы сразу исключить шубертовскую сонату "Арпеджионе": если уж позволять себе такие импровизации в темпе первой части, то надо играть хотя бы безупречно чисто. Но концерт шел по возрастающей, и в Сонате Шостаковича, а затем и в ми-минорной сонате Брамса впору было поражаться не только великолепной правой руке, распределению смычка и матовой, шоколадной певучести звука, но и серьезности внутренней отдачи, которая не оставила никаких оснований, чтобы судить о Майском только по его разительной внешности. На бис виолончель просто пела -- песни Шуберта и Брамса (такой "вокальный" вечер Майского ожидает нас на предстоящих "Декабрьских вечерах").

Миша Майский слишком могуч, чтобы умирать в композиторе. Он не медитирует, не созерцает; активность хлещет из него не только там, где внезапные рывки и сбросы темпа напоминают о езде на спортивном "Феррари", но и в нежных, проникновенных местах. Вопрос в том, носит ли она созидательный характер и где, собственно говоря, тема или повод для ее проявления.

Сонату Шостаковича Майский сыграл безупречно; то же можно почти отнести и к Первому виолончельному концерту, вынесенному на сцену Большого зала, на чьих подмостках едва ли не канонизирована интерпретация этого текста Наталией Гутман. Я бы не взялся предпочесть одну интерпретацию другой. Гутман входит в число посвященных музыкантов, которых можно считать хозяевами Шостаковича на нашей сцене. Майский получил его словно через третьи руки: его Шостакович -- уже не тот композитор, которого можно понять через историю страны и наш менталитет. Наоборот, через его музыку страна и ментальность могут открываться непосвященным. Поэтому Майский играл как бы не для нас. И если не сосредоточиваться на вольностях (а они возникают у Майского повсюду, особенно в медленных или сдержанных по темпу частях), то могло показаться, что он мог думать о Шостаковиче с той же страстью и с того же расстояния, как Спилберг -- о шиндлеровских евреях.

Точно так же по-спилберговски (только еще более явно) Майский "спел" арию Ленского (!) и произнес надгробную речь Даниилу Шафрану Сарабандой Баха (в год повсеместного празднования Ростроповича это выглядело почти фрондой).

И ничуть не странно, что космополитическую интонацию Майского великолепно подхватил Валерий Гергиев: аккомпанируя концерт Шостаковича, плетневский оркестр под его управлением не только продемонстрировал шик деревянных духовых и захватывающие дух крещендо струнных, но и напомнил, что влияние гражданина мира Стравинского на эту партитуру было гораздо большим, чем об этом прилично вспоминать.

Интересно, что в Малом зале на Майском оставались свободные места -- Большой же был переполнен. Публика пришла на Гергиева: москвичи его любят, хотя за последние годы настоящими достижениями Гергиева на московской сцене были только выступления с труппой Мариинского театра, но никак не с московскими оркестрами. Виноваты ли в этом оркестры или виноват Гергиев? Встретившись (впервые в жизни) с лучшим из них, плетневским, Гергиев репетировал, по-своему обыкновению, мало, а в Третью симфонию Бетховена как будто перенес весь пыл оперных чувств, неизрасходованных на недавнем "Парсифале".

В первой части было до комизма странно слышать, как отличный оркестр и отличный дирижер не могут справиться с балансом и характером. Музыкантам пришлось делать то, от чего они отвыкли за последние шесть лет цивилизованной европейской работы: налегать на смычки до треску, дуть в обе щеки и что есть мочи. А если бы я не знал, каким тонким музыкантом является литаврист оркестра, то посоветовал бы отправить его в пожарную команду. Но все равно было интересно: медленные, упругие темпы (особенно в скерцо) и театр, театр, театр...

Закончился фестиваль "Шостакович и мировая музыкальная культура", длившийся с самого октября прошлого года. На каждом концерте наш классик звучал в компании с другими классиками. И все же не соседство Шостаковича с самой смешной из всех (мною слышанных) "Героических" Бетховена, оправдало идею организаторов. А исполнение Мишей Майским самого Шостаковича: оно и было тем самым, что подразумевает, по высокому счету, название завершившего фестиваля.