КоммерсантЪ / Среда 21 мая 1997

Вадим Гаевский, Татьяна Кузнецова

-- Вадим Моисеевич, вы все о Петербурге да о Петербурге. Что, про Москву и говорить нечего?

-- Могу рассказать об Игоре Моисееве. И о юбилейном концерте ансамбля -- ведь он стал главным, а может быть, и единственным событием московского сезона. Этот вечер оказался не только триумфальным, но и поучительным. Он строился ретроспективно. В первом отделении показывали старые номера, а во втором -- новые, из последних. И вот что замечательно: эти последние, по-современному изощренные номера (например, восхитительный вьетнамский танец) нисколько не отменили старых, поставленных в духе и стиле 30-х годов, отмеченных печатью той эпохи. В сущности, то была массовая культура, но на высоком уровне мастерства.

Шестьдесят лет назад популярное искусство создавали крупнейшие мастера, единственным законом и единственным критерием было требование выразительности -- выразительности максимальной. Классический пример у Моисеева -- "Партизаны", номер, в основе которого лишь две, но весьма яркие, предельно укрупненные детали: кавалерийская бурка и скользящий шаг. Перед нами знаковая эстетика, а знак -- наиболее концентрированная и наиболее лаконичная форма выражения идеи. И в силу этого -- узнаваемая и долговечная. Потому-то "Партизаны" и существуют около полувека. Здесь те же законы, которым следовал Всеволод Мейерхольд. Смотрите раннего Моисеева, если вы хотите что-то понять в позднем Мейерхольде.

Кстати сказать, юбилейный концерт проходил в зале имени Чайковского, где проходит большинство концертов ансамбля. А ведь это так и не построенный театр Мейерхольда, и тень Мастера время от времени посещает сцену и зрительный зал -- так мне, во всяком случае, кажется. И вот я думаю, я даже уверен, что Всеволоду Эмильевичу понравился бы этот концерт, и знаете почему? Потому что на сцене работали артисты-виртуозы. А виртуозность -- это как раз то, что больше всего ценил в театре Мейерхольд.

-- Этот завлекательный экскурс в историю и теорию искусства вы сделали потому, что вам нечего сказать о сегодняшнем дне?

-- И в самом деле нечего. Потому что поиски выразительности, отличавшие лучшие годы нашего театра, сейчас мало кого увлекают. Торжествует эстетика калейдоскопичности, эстетика суетливости. Один невыразительный образ сменяет другой невыразительный образ, глаз не запоминает ничего, и сердце не успокаивается.

-- Значит, "выразительные" косу и кокошник на бывшей Одетте, нынешней Царь-Девице в новом "Лебедином озере" Большого театра вы не заметили? Впрочем, кажется, Вашего отклика на премьеру балетная общественность так и не дождалась. Щадите Владимира Викторовича?

-- Щажу. А кроме того, я и спектакля-то не видел.

-- Как это? Вы даже фигурируете в буклете рядом с Анатолием Агамировым, создателем либретто -- почти как два соавтора. Лучше признайтесь: вы консультировали эту постановку?

-- Боже упаси. Но я действительно был на двух черновых репетициях и после первой не запротестовал, как должен был бы, а наоборот, высказал нечто невнятно-поощрительное. Некоторые сцены мне понравились своей смелостью и своей изобретательностью, однако общее решение меня смутило. Но огорчить балетмейстера не хватило духу. Васильев был очень взнервлен, ждал поддержки, ради этого меня и позвали. Кроме того, я не забыл и никогда не забуду, как Васильев вступился за меня в дни гонений, которым я в свое время подвергся (Книга Вадима Гаевского "Дивертисмент" была запрещена к продаже, часть тиража рассыпана, а ее редактор Сергей Никулин лишился работы. -- Ъ). А ведь я тогда даже не был с ним знаком. Мое поведение на репетиции по-человечески очень понятно, хотя свой долг театрального критика, а тем более историка балета, я, конечно же, нарушил.

-- Что именно вы не решились высказать тогда Васильеву?

-- Знаете, я все-таки сказал ему почти все, что хотел, но не был услышан. Протест мой вызвало разрушение второй картины "Лебединого", чего никто никогда себе не позволял. Половина номеров Васильева, половина Льва Иванова -- порушена логика, основанная на хореографическом тематизме, главном завоевании симфонического балета. В результате получилось нечто несуразное. Да и сама музыка второй картины, наиболее ценимая автором, подверглась искажениям совершенно недопустимым.

Я попытался сказать об этом, но сразу убедился в том, что Владимир Викторович не человек диалога и слышит лишь то, что подсказывает его внутренний голос. Сегодня, по-видимому, он не готов к диалогу ни с современным балетным искусством, ни с классической балетной стариной. Ему удаются совсем другие вещи. Он новеллист, чеховская "Анна на шее" увлекает его по-настоящему, ему хорошо знакома прозаическая изнанка творчества и жизни, что он и продемонстрировал в нашумевшем фильме "Фуэте". Он мастер острых насмешливых танцевальных юморесок...

-- А вы его не путаете с Брянцевым?

-- ... но он, Владимир Васильев, хочет быть балетмейстером-трагиком, балетмейстером-интеллектуалом. Васильев -- настойчивый человек, у него масса энергии, и я не исключаю, что он своего добьется...

-- Вы полагаете, можно стать трагиком и интеллектуалом с помощью энергии и настойчивости?

--...добьется. На моих глазах молодой Васильев перестраивал и сумел-таки перестроить свой актерский образ. Дистанция между его Иванушкой и его Базилем в "Дон Кихоте" огромна. А он прошел или даже пробежал ее за очень короткий срок. Для того, чтобы подобная метаморфоза повторилась в судьбе Васильева-балетмейстера, он должен осознать, что именно случилось с"Лебединым". А пока как получается: у Моисеева в 30-х годах массовая культура и высшее мастерство, а в Большом театре 90-х -- претензии на элитарность и уровень ремесла довольно-таки огорчительный.

-- Тем более огорчительный, что с приходом Васильева в театр связывалось столько надежд...

-- Два года назад я сформулировал для себя нечто вроде программы из четырех пунктов. Я предполагал, что Васильеву предстоит осуществить следующее: 1) изгнать из атмосферы театра дух скандальности; 2) избавить Большой от всего захолустного и провинциального, что там накопилось; 3) открыть двери выдающимся балетмейстерам и всей классике ХХ века; 4) попытаться найти своего хореографа, чьи постановки было бы не стыдно показывать на сцене Большого театра. Мне кажется, что пока выполнен только первый пункт этой не слишком обширной программы.

-- Не думаете ли вы, что приглашением Гордеева Васильев стремился выполнить разом все остальные пункты?

-- А вы, в свою очередь, не думаете, что с Гордеевым все не так просто?

-- Пожалуй. Известно, что в следственном деле есть такая практика: задержанного попеременно обрабатывают два следователя -- добрый и злой. Балетные вожди Большого воспроизводят эту схему с дотошностью почти карикатурной. В первом сезоне "злым" был Гордеев: неуспех его "Танго" и, несмотря на это, обилие личных творческих планов; экспансия гордеевского"Русского балета"; отъезд ведущих солистов ГАБТа, "выжитых" за границу оскорбительными контрактами; менталитет нового худрука -- все это очень пугало балетную общественность.

-- Да, его интервью-портрет в прошлогоднем сентябрьском "Коммерсанте-Dily" выглядит довольно-таки мизерабельно...

-- Васильев же казался почти спасителем: имидж народного любимца, пылкая тронная речь -- "спасем, сохраним и прорубим окно"; осмотрительные первые шаги, подразумеваемые эрудиция и хореографическая культура, предполагаемые личные связи с западной балетной элитой, придуманная народной молвой оппозиция "злому" худруку балета (по слухам, именно Васильеву мы обязаны непоявлением гордеевской "Метели" на сцене Большого).

Словом, его любили. И заранее прощали возможные ошибки. Но даже многолетнее пылкое чувство не выдержало испытаний второго сезона. Последовала серия ударов: полное забвение собственных программных обещаний, жадное и неосмотрительное стремление все делать самому -- в результате появление банально-пошловатой "Травиаты", славянофильского "Лебединого". В следующем сезоне грядет покушение на "Жизель". Демократ Васильев не любит аристократов: в старом романтическом балете граф Альберт наделен танцевальной речью, а лесничий Ганс вынужден довольствоваться пантомимой. Дабы восстановить справедливость и предоставить Жизели возможность полноценного выбора, Васильев собирается наделить танцем и человека из народа, одев его при этом в костюм от Живанши.

-- В этом больше от Васильева-Иванушки, чем от Васильева-Базиля. В габтовском лидере настораживает отсутствие сколько-нибудь адекватной оценки ситуации, равно как и сколько-нибудь адекватной самооценки.

-- И напротив, мудро сгинувший в недрах театра Гордеев стал казаться скромным тружеником, озабоченным насущными проблемами балета. Известно, в частности, что именно по его инициативе были возобновлены в текущем сезоне "Раймонда" и "Спящая красавица" (оба спектакля Петипа в редакции Григоровича). Они, кстати, исчезли с афиши задолго до смены театральной власти. Дело само по себе важное и полезное: такие балеты помогают держать труппу в форме и поднимают престиж театра.

-- Но я слышал что-то нелестное об этой реконструкции "Спящей". При том, что сама редакция Григоровича мне очень нравилась.

-- Сейчас она смотрится иначе. Художник Симон Вирсаладзе, который зачастую определял концепции спектаклей Григоровича, уже в 1973-ем, когда ставился спектакль, предчувствовал закат империи и создал картину тотального разрушения, всеобщего тления, непрестанного увядания. В этой "Спящей" не было уравновешенности, вечного цикла рождение-расцвет-смерть-рождение. Серый полусумрак, руины вместо дворца, бесприютность королевской свиты, постоянно мотающейся где-то на пленэре, осенний оборванный лес, мрачные заросли панорамы.

А не замечали мы всего этого из-за лучезарных Аврор и пылких Дезире. Вспомните: Максимова, Семеняка, совсем юная Павлова, Васильев...

Возобновленная "Спящая" -- заунывная рухлядь. Прима-балерина Надежда Грачева только что получила звание народной артистки и как раз к этому времени совершенно потеряла форму (в ее-то двадцать восемь лет!). Располневшая, с руками и плечами кустодиевской купчихи, обленившаяся и равнодушная, она без зазрения совести адаптировала канонический текст партии, где только могла. Не имея представления о стиле, меняла изящные маленькие па-де-ша выхода Авроры на варварские раздиры; валилась с простейших двойных пируэтов (программа четвертого класса балетного училища); подустав к концу первого акта, вместо круга жете-ан-турнан сделала вполовину меньше прыжков по диагонали...

-- Таня, достаточно. В "Спящей" танцует не только прима-балерина, но много первых солисток.

-- Пожалуйста, только прервите меня, когда надоест. Опытная Нина Сперанская (с внешностью все в порядке -- высокая, стройная) танцевала партию феи Сирени, требующую особой мягкости и кантилены. Балерина же взгромождалась на пуанты опасливо, как начинающий канатоходец на проволоку; опускалась жестко, чуть не со стуком; на па-де-бурре злостно приволакивала ногу; падала с больших туров, панически хватаясь руками за воздух. При этом лицо ее отнюдь не сохраняло выражения благости, приличествующего на крестинах.

-- А кордебалет? Нереиды?

-- Если смотреть прищурившись, вроде ровненько. А как раскроешь глаза, видна грязь: кабриоли делают кто во что горазд, ракурсы неточны...

-- Но, может быть, все эти признаки упадка как раз и соответствуют изначальной идее Симона Вирсаладзе?

-- Вам, не видевшему спектакля, не испытавшему этой отчаянной скуки, легко шутить.

-- Неужели все так безотрадно?

-- Утешают мужчины. Великолепен Андрей Уваров, по-видимому, лучший принц отечественного балета. Как всегда, интересен Николай Цискаридзе. Он танцевал Голубую птицу, зависая в немыслимо высоких субрессо, а после этого еще выше выбрасывал ногу в файи. При этом у него совершенно свободные, гибкие, крылатые руки. Но вот партнер он неуверенный и ненадежный. Поддержка -- его слабое место.

-- Каков же итог? Что, зря возобновили?

-- Да не зря, иначе совсем танцевать разучатся. Но мы все время ругаем лидеров-руководителей, требуем репертуара ХХ века. А труппа к этому совершенно не готова. Артисты не справляются и с классикой века ХIХ.

-- Стало быть, дело в школе?

-- В большой степени -- да. Но это тема особого разговора.