КоммерсантЪ / Суббота 15 марта 1997

День рождения композитора Россини в календаре 1997 года отсутствует. 205 лет назад, 29 февраля 1792 года, он появился на свет. В 1816-м написал прославленного "Севильского цирюльника". А в 1829-м, сочинив для Парижа оперу "Вильгельм Телль", завершил славную, но беспокойную карьеру оперного композитора. Впереди были четыре десятка лет, исполненных созерцания и покоя. Меломаны с трудом привыкли к мысли, что "упоительный Россини" ничего более не подарит театру. Россини поступил вопреки обычаю европейского артиста -- поддерживать дух преуспеяния и славы, заботиться об известности своего искусства, приумножая его новыми произведениями.

Оформившийся на рубеже XVIII-XIX столетий феномен авторства и оригинального (в значении неповторимо-индивидуального) стиля укрепил в искусстве дух соперничества. Не случайно именно тогда получили хождение знаменитые легенды об отравлении Моцарта завистником Сальери, о сделке Паганини с дьяволом: в сущности, это были сюжеты о честолюбии, поразившем искусство и превратившемся в его весьма тягостный обычай.

И вдруг -- "Европы баловень" Россини откланялся и вышел. Объясняли это так: исписался, страдал "меланхолией", иначе говоря, маниакальной депрессией. Его депрессии нашли даже психоаналитическое обоснование: Россини отказался сочинять музыку вследствие смерти двух близких ему людей -- любимой матери в 1827 году и первой жены, певицы Изабеллы Кольбран, в 1845-м.

Наверное, так оно и было. И в то же время совсем не так. Причины и следствия на каждом шагу подменяют друг друга и обманывают "разумную" логику. "Глубокие" толкования не замечают очевидных вещей. Очевидное парадоксально "невидимо". Необъяснимо, поскольку объяснений как будто не требует.

Молчание Россини было сознательным шагом, о котором он объявил заблаговременно. Более того, тема собственного молчания стала предметом его размышлений и бесед. В разговоре со знаменитым тенором Адольфом Нурри, который повторил его жест, уйдя со сцены, композитор заметил: "...Мы повергли в изумление музыкальный мир нашим успехом и нашим молчанием". Россини вовсе не случайно уравнял "успех" и "молчание". Поведением и словом он подтверждал равнозначность своего "молчания" своим операм. И мир изумлялся тоже не случайно: общепринятые нормы всегда теряют основу при столкновении с очевидным, но необъяснимым -- с поворотом к новому образу мысли. Именно размышлять и изучать то, что творится вокруг, стало главным занятием Россини после 1829 года. Его волнуют фуги Баха и оперы Вагнера. Он интересуется вопросом о подлинности Реквиема Моцарта и полной неясностей биографией Страделлы. Внимательно наблюдает за направлением, которое принимает искусство, понимая, что время его музыки, как и время его славы, закончилось. Возможно, Россини увидел это слишком рано. Во всяком случае, раньше многих.

Ему удалось это в силу философского склада натуры, по существу гедонистической. Он умел беспристрастно видеть свои сочинения, быть безразличным к успеху, во всеуслышание заявить, что второй акт "Севильского цирюльника" слабее первого, а новый гастрономический рецепт собственного изобретения удачнее очередной оперы. Обладая природным чутьем к порядку мироздания, он безошибочно находил правильное место всем вещам и жил в ладу со временем. "Сочинению свое время, а учению тоже свое время. Бывают периоды, в которые мы больше чувствуем, чем видим, тогда мы должны писать. Сейчас наступило время, когда мы больше видим, чем чувствуем, и поэтому необходимее учение". Всю жизнь Россини не расставался с этим своим убеждением. Каждое его высказывание в подобном духе проникнуто горячностью веры: "Так всегда бывает в жизни: кто рано начинает, должен, согласно законам природы, рано кончить".

В отношении времени -- своей жизни и музыкальной эпохи -- Россини проявил сверхчутье, которое вполне соизмеримо с тончайшей проницательностью Роберта Шумана. То была способность понимать время в смысле не только "перемен", но и "завершения" -- способность редкостная. Вот почему камнем преткновения и "проблемой" зачастую видится "поздний период" художника с итогами его творческого пути. Чем должен завершиться путь артиста, который сказал: "...покой -- самое большое счастье для меня, моя страсть, моя жизнь"? Молчанием. Оно и стало "последним произведением" Россини. Но для европейской культуры молчание обладает сомнительной ценностью. И это тоже не осталось незамеченным Россини: "Европе придется долго ждать, пока она снова обретет композитора и великого певца, которые уйдут в отставку по собственной инициативе, в отличие от почти всех своих коллег, которых нужно гнать силой".