КоммерсантЪ / Среда 12 марта 1997

Не то чтобы в Москве Франка Штробеля совсем не знали. Впервые он выступил у нас в 1993 году, сыграв Шестую симфонию немецкого композитора XX века Карла Амадеуса Хартмана. Этого я не слышал, но помню, как в 94-м Штробель вполне добротно провел на фестивале музыки Альфреда Шнитке Пятую симфонию и Пятое кончерто гроссо с Гидоном Кремером. Франк Штробель -- преданный шниткианец (от него мы узнали, что больной мастер начал писать левой рукой Девятую симфонию), кроме того -- специалист по киномузыке. В числе прочего, на его счету -- "Конец Санкт-Петербурга" Пудовкина и до сих пор не вышедшие на экран "Мастер и Маргарита" Юрия Кары, оба фильма с музыкой Шнитке; на очереди -- "Генеральная линия" Сергея Эйзенштейна и молодого московского композитора Тараса Буевского.

Франк Штробель в гуще истории кино, в гуще музыки XX века. Работает много (100 концертов в год в Германии и по миру), профессионал и совсем не звезда. Высокий, жилистый, коротко остриженный, как будто слегка корявый, в своем облике он не имеет ничего общего с небожителями германской культуры. Скорее -- типичный человек на станции S-Bahn; коренной баварец, больше похожий на восточноберлинского строителя.

С пьесой Furioso Рольфа Либермана он безусловно справился -- и не более того. Этот популярный у дирижеров номер (летом его играл у нас Владимир Ашкенази), лихой и острый -- эффектная демонстрация мускулов оркестра, нечто вроде технического зачета у фигуристов. Вторая симфония Шуберта прозвучала грамотно и легко, без излишней романтики; интереснее всего получился финал (и по музыке самый интересный). А потом, после антракта, произошло чудо.

На лучших концертах Российского национального оркестра мне не раз казалось, что передо мной на сцене сидят культурные герои молодого государства -- как в 20-е годы, на концертах классической музыки для пролетариев и солдат. Системой своей деятельности и строем искусства независимый плетневский оркестр утверждает приватизацию культуры как идеологию и эстетику. А вот музыку, в которой открывалась бы современная объединенная Германия, я услышал в первый раз. Ею оказалась Пятая симфония Малера.

У Франка Штробеля эта симфония, которая начинается похоронным маршем и кончается кипучей жизнедеятельной фугой, стала не монументом модерна, а рассказом о немецком сегодня, изложенным с неотразимой полнотой чувства. Почти в самом начале я (как и все москвичи, до бровей наслушавшийся Малера в этом сезоне) уже подумал, что мастерством подхода Штробель может покуситься на малеровский авторитет самого Светланова -- если бы только у него было с видным российским эпиком что-то общее. Три первые, драматичные части прозвучали как событийный документальный сериал -- с кровью, вульгарностью и серьезностью. И кто бы мог ожидать, что тридцатилетний неофит странными движениями ладоней заставит Адажиетто -- то самое, из фильма "Смерть в Венеции", заезженное балетмейстерами и рекламистами мыла -- говорить нежной, пролиптической, запинающейся на каждой фразе и рождающейся заново речью.

А в финале, обычно относимом к мечте о золотом веке, я будто воочию ощутил современный дух строящегося Берлина -- необыкновенную энергию, растущую из грязи пустырей, ржавой проволокой пробивающуюся к солнцу. Кризисы и проблемы, память о трагедиях, умение терпеть, работать и мочалить свой завтрашний день -- об этом новый Берлин говорил нам на языке высокой культуры. Симфония, созданная в самом начале века, не хотела ретроспекций и спасительного пребывания в прошлом, как не хотела знать о модах и русском малеровском буме.

К слову говоря, до сих пор плетневский оркестр по этому буму почти не отметился -- разве что была Вторая симфония под управлением Гилберта Каплана, о котором лучше не вспоминать. Плетнев Малера не любит, предпочитая из немцев Брукнера и Брамса. Но певучесть плетневской струнной группы, настоянная на Чайковском и Рахманинове, оказалась очень открытой к малеровской экспрессии -- оркестр звучал отлично, и хотя чугунная нагрузка на медные иногда давала о себе знать, медь оставалась живой и в некоторых несовершенствах.

Франк Штробель приехал в Россию с другом и после концертов остался на несколько дней -- погулять по Москве. Тут хочется схватить руководство плетневского оркестра за штаны и крикнуть: поселите его тут, не отпускайте совсем, заключите долгий контракт! Ложка дегтя: по словам музыкантов оркестра, больше Штробеля им понравился по-балетному утонченный Кент Нагано (мы отмечали его искусство в рецензии от 28 февраля), а также скучнейший Каролос Триколидис: неделю назад он совершенно по-тамбурмажорски отмахал Девятую Шуберта и проаккомпанировал Михаилу Плетневу, который сыграл (местами гениально, местами небрежно) переоркестрованный им самим Первый концерт Шопена. Но не все видно с оркестровых мест: глядя, как гибко оркестр входил по руке Штробеля в новый для себя стиль (при малом количестве репетиций!), можно утверждать, что если какой оркестр и какой дирижер могут принести друг другу взаимную пользу, то это РНО и Штробель.

Одна из наших бед -- сломана система преемственности дирижерского опыта: раньше молодые начинали с провинциальных оркестров, затем попадали ассистентами к кому-нибудь из великих, потом становились великими сами. В Германии некоторая система действует, и, помня о том, с какой пользой паслись у нас немцы в прежние времена, можно сказать, что пересадка такого жизненного органа, как Штробель, в русский организм заставила бы его, взбурлив, родить на свет самое, по большому счету, дорогое дитя -- то искусство, которое имеет прямое отношение к нашей сегодняшней жизни.