КоммерсантЪ / Вторник 17 января 1995

Театральная традиция сочинять пьесы и либретто, предназначенные сугубо конкретным исполнителям, никогда в сущности не умирала. Можно вспомнить "Старую актрису на роль жены Достоевского", написанную Эдвардом Радзинским для Татьяны Дорониной. Можно вспомнить спектакли агентства "Богис" с Олегом Меньшиковым и Александром Феклистовым: пьесы "N (Нижинский)" и "Башмачкин" драматург Алексей Бурыкин сочинил по заказу и дорабатывал непосредственно в ходе репетиций. И все-таки "Женщина и мужчины" -- случай особый. Здесь спецзаказ звезды -- предмет веселого бахвальства. Спектакль приготовлен к юбилею, как именинный торт -- такие вещи довольно часто подразумеваются, но афишируются на моей памяти впервые.

Итак, была показана "Музыкальная фантазия в двух действиях, которую сочинили Оффенбах и Чайковский, Кальман и Рахманинов, Россини, Гершвин, Лоу и другие великие композиторы специально для юбилея народной артистки России". Если отбросить претензии на остроумие, нетрудно понять: "Женщина и мужчины" -- бенефисный дивертисмент, бесхитростный и бессюжетный. То есть сюжет один: празднование и восхваление. Зритель приглашен вдоволь налюбоваться Варгузовой, как маленький принц -- закатом, и ни для чего более.

Либретто сочинила Инара Гулиева, она же и режиссер-постановщик спектакля. Содержание реприз и интермедий пересказу практически не поддается. Самая забавная шутка такова: одного из тринадцати мужчин, составляющих гарем султанши-примы, просят спеть, он кокетливо отказывается, намекая, что неплохо бы публике присоединиться к увещеваниям. Звучат продолжительные и довольно бурные аплодисменты, и, сорвав их, артист уходит за кулисы, благодарно кланяясь: не перебивать же самому себе такой успех!

Остроумие, требующее милосердия, но что поделать: оно в свойствах жанра. Человека со стороны уровень юмора обескураживает, те же, кого программка именует "искушенным московским опереточным зрителем", к нему привыкли и другого не просят. Они знают, на что идут, и не смущаются условностями жанра. Это их праздник: Варгузова, которая весь вечер "играет, поет, танцует, изредка уходя со сцены разве только для того, чтобы сменить один превосходный костюм на другой, еще более превосходный". Костюмы и вправду хороши, и жаль, что имя кутюрье не указано. Помимо того, что покрой изящен и деликатен, сценический гардероб актрисы тонко продуман по колориту: сочетания цветов заставляют вспомнить неоимпрессионистическую живопись Сера.

Светлана Варгузова сегодня, бесспорно, первая леди российской оперетты. Парадное шоу обязывает ее неукоснительно занимать центральную позицию: это, разумеется, почетно, но не очень выигрышно для сценического обаяния Варгузовой. Ее талант требует сюжетного развития. Она -- одна из редкостных актрис оперетты, для которых существование на сцене есть непрерывный процесс, а не калейдоскоп номеров и эффектов. Ее игра может быть живой и легкой, увлекательно развивающейся. В "Женщине и мужчинах" лучшие качества актрисы приносятся в жертву пафосу юбилейного чествования: "звезда" блестит торжественно и чудно, но несколько однообразно.

Впрочем, это суждение человека, оперетту скорее недолюбливающего. Вчуже не составляет труда увидеть прелесть увядшего жанра именно в его осознанном увядании, принятом как исходное правило игры. В этом смысле показательно, что партнеры Варгузовой, впервые выйдя на сцену, изображают карикатурных рамоликов. Потом они выпрямят спины и отклеят бороды, всем своим видом показывая, что оперетта вечно молода и весела (тра-ла-ла, тра-ла-ла), но это совершенно особое веселье: столь же преодолевающее старообразность, сколь и питающееся ею.

Можно понять обаяние пестрой и простодушной рутины, жизнелюбие и легкомыслие, десятки лет имитируемое по одним и тем же канонам. Можно оценить избитость шутки как особое эстетическое качество, увидеть в неказистой манерности жестов условное обозначение светского шарма, возникшее по давней взаимной договоренности со зрителем, а общую примитивность и преувеличенность игры оценить как полноправное явление стиля (существует же примитивизм в живописи, и никто не сомневается в гениальности Руссо и Пиросмани). В конце концов, как не подивиться тому, что безмятежно легкое, темпераментное и несерьезное искусство на поверку оказалось самым устойчивым, как не восхититься этой оцепенелостью фейерверка, непоколебимостью мишуры!

Стоит напомнить: идиосинкразия к стилю и форме иногда отступает перед живым проявлением дара. Можно отвергать нефигуративную живопись, но плениться картинами Кандинского. Можно от всей души не любить постмодернистское искусство как таковое, но сделать исключение для прозы Умберто Эко и фильмов Гринуэя. Точно так же, оставаясь всецело равнодушным к оперетте, трудно не поддаться очарованию Варгузовой.

Для интеллигента поздней советской эпохи, читателя запрещенных книг и кухонного вольнодумца, признаться в приязни к оперетте было все равно, что предпочесть Полада Бюльбюль-оглы -- Владимиру Высоцкому. Сегодня с диктатурой интеллигентского вкуса в целом покончено. Это сулит хорошие перспективы незамысловатым и добропорядочным развлечениям, важнейшим из которых (в силу наибольшей традиционности) для нас является оперетта. Людям, на которых действуют ее чары, можно позавидовать почти искренне.