КоммерсантЪ / Пятница 16 февраля 1996

В концерте звучал поздний Шостакович -- признанный классик, увенчанный многочисленными титулами, званиями и наградами (которые он сам так язвительно перечислил в "Предисловии к полному собранию моих сочинений"), к концу жизни обласканный властью великий художник XX века. В последние десятилетия жизни его музыка стала строже и мягче, нащупав новые, лишь ей ведомые пути. Таков написанный для Ростроповича Второй виолончельный концерт, представший в трактовке Александра Князева, после длительного перерыва возобновившего большие концертные выступления. Князев подчеркнул в концерте лирические черты; особенно хорош у него был монолог первой части, пульсирующий живыми интонационными подробностями, сыгранный красивым благородным звуком. Иногда слух задевали высотные погрешности -- да и оркестр оказался не слишком чутким партнером. Ведомый Максимом Шостаковичем "федосеевский" БСО играл как-то общо, придерживаясь лишь внешней канвы партитуры; не оживила оркестрантов и лихая жанровая музыка, задающая тон второй части и венчающая финал, -- где вдруг является мотивчик "Купите бублики", словно видение из далекой молодости композитора.

Более цельно прозвучала поэма "Казнь Степана Разина", одна из вершин музыкальной публицистики оттепельных времен. Цензура чинила тогда исполнению препоны, хотя что такого особенного можно было услышать в стихах Евгения Евтушенко о Стеньке Разине, составивших главу благонамеренной поэмы "Братская ГЭС"? Шостаковича, безусловно, вдохновило не морализаторство, не бесцветная риторика поэмы ("Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра"). Его пленила живописная картина гомонящей московской толпы, с ее жадным любопытством к зрелищу отсечения головы. Архетип казни, смерти "на миру", не раз воплощался композитором, и в поэме он тоже выступил на первый план, по крайней мере на сегодняшний слух. Картинность поэмы, драматизм почти кинематографического мелькания эпизодов были вполне донесены Максимом Шостаковичем -- порой только казалось, что активность дирижера остается вещью в себе, не трансформируясь в реальное звуковое качество.

Сам Максим Дмитриевич теперь выглядит маститым и респектабельным -- что невольно накладывает отпечаток и на музыку. Она становится глянцево-солидной, "классической", и наверное, это вообще главная проблема нынешних интерпретаций Шостаковича. Созданная совсем в другую, ушедшую эпоху, она может полноценно существовать только в живом, сиюминутно подлинном процессе интонирования. Речь пророка не терпит ни фальши, ни приблизительности.