КоммерсантЪ / Суббота 22 июня 1996

Ольга Манулкина, Павел Гершензон

Когда накануне юбилея Прокофьева выяснилось, что в Ленинграде не идет ни одной его оперы, Валерий Гергиев посвятил композитору монографический фестиваль и год работы Мариинки, считая это долгом театра. Долг Мариинки Прокофьеву действительно был немалым. В 1917 году труппа Императорского театра взбунтовалась против принятого к постановке "Игрока", что в пересказе Мейерхольда выглядело так: "Они сказали: 'Это дрянь, мы это исполнять не будем'". "Вечерние биржевые новости" сообщали: "Эта какофония звуков с невероятными интервалами и энгармонизмами может быть весьма интересна для любителей сильных музыкальных ощущений, но совсем не интересна для певцов, которые в течение целого сезона с трудом освоились с порученными им в этой опере партиями". Терминология отрывка предвещает "сумбур вместо музыки", доказывая, что рычаги цеховые действуют не слабее идеологических. Премьера состоялась в Брюсселе в 1929-м. "Обидно, что родные вороны проворонили премьеру", -- заметил композитор. Мейерхольд, при чьем заступничестве опера была первоначально принята к постановке, всерьез занялся ею в 1927-1928 годах: и режиссер, и композитор с уверенностью тогда говорили о грядущей премьере, но все снова сорвалось, хотя в Ленинграде в тот момент уже шли "Воццек" Берга и "Джонни наигрывает" Кшенека. Первое (концертное) исполнение оперы в России состоялось под управлением Геннадия Рождественского только в 1963 году, а постановка Бориса Покровского в Большом театре -- в 1974-м, опоздав всего на 60 лет. На сцене Мариинского опера наконец прозвучала в 1990-м и была поставлена в 1991-м.

На брюссельской премьере Прокофьева удовлетворило то, что "драматическое напряжение постепенно возрастало и не прекращалось до самого конца". То же удовлетворение испытали очевидцы премьеры 1996 года в Мариинском. Именно таков план "Игрока". Психологическую драму первых трех актов (c явным гротесковым оттенком) в четвертом выносит в иной театральный жанр. Сцену в игорном доме и Прокофьев, и Мейерхольд считали гвоздем оперы. У нынешних постановщиков Рулеттенбург обернулся сказочным Конфеттенбургом "Щелкунчика". На вращающемся круге рулетки оказались и сцена, и зрительный зал: в окнах-прорезях игорного дома облаками поплыли дворцы и красные кони, и спектакль вслед за ними уплыл в области эфирные, на ходу избавляясь от рудиментов реализма. Здесь и возникший вдруг хор в концертных одеяниях был вполне уместным, как одна из галлюцинаций героя или как ответ автору, заявившему: "Хор не гибок и не сценичен" -- абсурдный античный хор-комментатор.

Опера 24-летнего Прокофьева демонстрирует его полную свободу. Вторая редакция, созданная композитором в 36 лет, добавляет к этому качеству мастерство и опыт двух созданных за это время шедевров -- "Любви к трем апельсинам" и "Огненного ангела". Радостная мощь первой волны звуков -- вагнеровский оркестр в руках молодого Прокофьева, -- казалось бы, неподходящее начало для оперы по Достоевскому. Но здесь нет достоевщины, и нет фатума, неизбежная параллель с "Пиковой дамой" не подчеркнута "сносками" и цитатами: опера по существу диатонична, по-спортивному упруга в ритмах, насмешлива. Виртуозная работа со словом -- шутки с лексикой, русской, французской и немецкой, заикания и завывания, -- конкуренцию которой могут составить лишь "Каменный гость" Даргомыжского и "Женитьба" Мусоргского, представляет для вокалистов очевидные трудности, с которыми в Мариинке справились великолепно.

Спектакль 1991-го был поставлен с расчетом на Владимира Галузина, чьи партии в Мариинском с тех пор стали выдающимся явлением в жизни театра, а партия Алексея кажется одной из главных ценностей этой коллекции. Сергей Алексашкин (Генерал) и Николай Гассиев (Маркиз), как, впрочем, и остальные, удачно подыгрывают ему в диалогах, а Любовь Казарновская (Полина) чувствует себя в роли и партии с разной степенью естественности. Трудность "Игрока" заключается и в том, что ткань оперы состоит из крохотных кусочков, и этой -- камерной по происхождению -- детализации трудно внимать с равным напряжением. Положение спасает оркестр: оркестр Прокофьева, многочисленными остинатными "подкладками" связывающий разрозненность речитативных фраз, подпитывающий их гармониями и подкалывающий острыми ритмами, и оркестр Мариинки, блестяще эти функции исполняющий.

В 1915 году Сергея Прокофьева поощрял молодой Альберт Коутс, сменявший тогда Направника на посту главного дирижера Мариинского театра: "Пишите вашего 'Игрока', мы его поставим". В Мариинке 1990-х у Прокофьева есть другой влиятельный союзник -- Валерий Гергиев, очевидно, убежденный в том, что высказанное Мейерхольдом предположение: "...явится какой-то новый Вагнер, может быть, имя ему будет Прокофьев...", -- сбылось.