КоммерсантЪ / Суббота 06 апреля 1996

Кроме самого факта ученичества, обоих композиторов связывала искренняя симпатия друг к другу, правда, Танеев, искренний и благородный, страдал от того, что музыку своего ученика перенести не в состоянии. В минуту самой доверительной беседы он не мог удержаться от признания: "А все-таки, Александр Николаевич, ужасно не нравится мне ваша музыка" -- и страдал еще больше от того, как мирно и терпеливо уклонялся Скрябин от дальнейших обсуждений этой темы. Для Скрябина же других композиторов, кроме него самого, просто не существовало.

Сергей Иванович Танеев -- гигант учености и подвижник искусства, проповедник высокого классицизма, автор исчерпывающего труда о контрапункте, а также "Нидерландской фантазии на русскую тему", завершитель труда Глинки по приложению полифонической техники к русскому мелосу и создатель полотен, говорить о которых возможно лишь с непокрытой головой, -- оперы "Орестея" и кантаты "По прочтении псалма". Александр Николаевич Скрябин -- воплощение вселенской мистической утопии, вечный порыв, "Прометей" и "Поэма экстаза"... Танеев -- консерватизм и ретроградство, не имеющие года рождения и в каждую эпоху звучащие новыми красками, Скрябин -- искусство будущего, в котором слышно прежде всего породившее его время. Танеев -- связанность, неразрывность с историей, Скрябин -- полный индивидуализм, открывший путь призрачной соборности. Выразительных оппозиций, как и параллелей между двумя великими русскими композиторами, можно провести множество -- и мы наверняка этим бы занялись, если бы достать материал для них удалось не из абстрактных предпосылок, а из конкретного концерта.

По части Танеева нам была предложена Концертная сюита для скрипки с оркестром, соч. 28, -- позднее сочинение, написанное в нетипичном жанре. Модели барочной музыки, монотематизм, элементы русской жанровости, восходящей к Чайковскому и "Могучей кучке", общеевропейский тип концертности -- все это объединено в сплав мастерский, глубокий, только не очень вдохновляющий. Наверное, блестящая, индивидуальная игра солиста могла бы изменить ситуацию в пользу этого незаслуженно редко исполняемого опуса. Но здесь все ограничилось намерениями, а не результатом: солировал концертмейстер оркестра Алексей Бруни, явно не выжавший из своего мастерства максимум возможного. Звук был тусклым и однообразным, чистота интонации оставляла желать лучшего, виртуозная сторона партии не доведена до совершенства. Оркестр аккомпанировал своему концертмейстеру не более чем именно по-концертмейстерски, как на работе.

Поэтому, слушая учителя, хотелось вспоминать фразу из известного стихотворения Льва Рубинштейна: "Там дальше про ученика". Во втором отделении усиленный состав оркестра занял всю сцену -- глобальность музыки воспитанника должна была противостоять педагогической дозированности во всем. И Третья симфония, иначе называемая "Божественной поэмой", вышла не в пример лучше. В свое время, признаваясь Скрябину в том впечатлении, какое произвела на него Третья симфония, Танеев не забыл, язвительно улыбаясь, добавить, что впервые встречает композитора, который в партитуре вместо указаний темпа пишет похвалы в адрес собственной музыки: Divin, grandiose или Sublime, divin. Такого чувства юмора Скрябин был лишен, как лишен был и подлинности оркестрового мышления, из-за чего современники порой предпочитали исполнение симфоний самим Скрябиным на рояле их законченному оркестровому облику. Вот тут-то Михаил Плетнев и мог бы уловить корень проблемы -- кто как не он, выдающийся пианист, способен почувствовать звучание "пратекста", замутненного и заслоненного пышным симфоническим одеянием. Но ничего, кроме самого общего подхода, Плетнев не продемонстрировал. Очевидно, в Скрябине ему пока не удается найти "своей темы" -- как это, пусть и с неоднозначно принятым результатом, ему удалось в Чайковском. Что касается чисто оркестровой стороны дела, то в "Божественной поэме" Российский национальный подтвердил свою высокую репутацию, но лучшими сторонами все же не блеснул. Отточенность, артикулированность, разделенность звучания групп, памятные по Чайковскому, уступили место общей массе звучания, которую отнюдь не украшали некоторые, особенно в игре меди, частности. Отчасти, может быть, дело в прохладной к оркестровому Скрябину московской публике; автор этих строк слышал осенью в Берлине в том же исполнении скрябинского "Прометея": там результат был столь же малоиндивидуален и сух, зато слушательский прием -- гораздо более grandiose.

Закончим грустным анекдотом. В 1915 году Скрябин умер. Танеев простудился на похоронах Скрябина и умер тоже. Можно придумать тысячу красивых версий, почему этот факт, как любят писать критики, "можно считать символичным". Нет в нем ничего символичного -- это просто случайная связь печальных событий. Столь же случайная, как и соседство произведений Танеева и Скрябина в очередной программе Российского национального оркестра.