КоммерсантЪ / Вторник 16 июля 1996

Оценить творчество Брукнера современники решились довольно поздно: многие годы его огромные симфонии, на создание каждой из которых у композитора уходило по 2-3 года, не исполнялись. Настоящий успех пришел к нему лишь в 1884 году, когда Артур Никиш дал в Лейпциге Седьмую симфонию: в это время автору было уже 60 лет. Но и впоследствии исполнение симфоний Брукнера было делом особым: не все их композитору довелось услышать при жизни. Долгое время дирижеры, все же решавшиеся исполнять Брукнера, считали своим долгом щадить терпение слушателей: появился целый ряд сокращенных дирижерских редакций. Эти версии вошли в обиход настолько, что до сих пор издателям подлинного Брукнера приходится снабжать партитуры подзаголовком "Оригинальная редакция". И только в XX веке Брукнер вошел в корпус текстов классического репертуара целиком и полностью.

Вынужденная элитарность творчества Брукнера отчасти объясняется и тем, что оно на редкость цельно -- и по сути, и по избранным формам. Кроме одиннадцати симфоний (из которых две первые идут без номеров, а прочие числятся с Первой по Девятую, создавая тем самым иллюзию рокового числа "девять симфоний"), это духовная музыка, следующая строгой католической традиции. Его подмостки -- симфоническая сцена или церковь. Брукнер не использовал малых форм (за исключением мотетов, псалмов и органных пьес), не говоря уже о популярных жанрах. И даже ничего похожего на Adagietto Малера (как оказалось, отлично годящееся для фильма или балета) из симфоний Брукнера выудить невозможно.

В его биографии также ничто не интригует -- кроме того, что она в корне непохожа на биографии артистических личностей романтического века. Патриархальный провинциал, органист в аббатстве Святого Флориана, в поздние годы преподаватель музыки в Вене, Брукнер был застенчив, нескладен, одинок и по-голубиному добр. Его восторженное почитание Вагнера обернулось для него зачислением в вагнеровский лагерь. Брукнера стали противопоставлять постклассическому Брамсу, хотя чистота его симфонических концепций никак не свидетельствовала о приверженности идее Gesamtkunstwerk.

Классическое определение стиля Брукнера принадлежит Соллертинскому: "Брукнер -- это Шуберт второй половины XIX века, закованный в панцирь медных звучаний, осложненный элементами баховской полифонии, трагедийной структуры первых трех частей Девятой симфонии Бетховена и вагнеровской 'тристановской' гармонией". Стравинский признавался в том, что "не научился любить Брукнера, но пришел к тому, что стал уважать его. Я считаю Adagio из Девятой симфонии одним из истинно вдохновенных образцов симфонической музыки. Малер представляется мне гораздо менее самобытным, чем Брукнер, и никто из его современников не трактовал гармонию столь самобытно и индивидуально".

Параллель с Густавом Малером, тоже автором девяти масштабных симфоний, возникает при разговоре о Брукнере всегда. Ключевая разница между ними не в том, что Малер использовал литературную программу и поэтические тексты (есть у Малера симфонии и бестекстовые, и непрограммные), а Брукнер никогда. И не в том, что малеровские концепции пронизаны иронией и горечью и отражают мир во всем его несовершенстве, -- Брукнеру же не свойственны откровения "дна". Главное в том, что симфонии Малера написаны от первого лица; это всегда личная драма, сколь бы всечеловеческий характер она ни принимала. Для Брукнера внутреннее одиночество человека -- не драма, а данность, исходная предпосылка. Он не пытается оспорить мир; его экстатический пантеизм возникает из непреложности абсолюта; смерть не несет с собой переоценки мира -- и в этом есть нечто деревенски простодушное или готически наивное. В этом есть и проблема: каждый, кто хранит в памяти впечатления от музыки Брукнера, помнит, какими увлекательными тропами он путешествует, но словно не выходит из замкнутого круга. Как захватывают предыкты, нарастания, как завораживают долгие переходные построения -- и как подчас умозрительно сконструированным оказывается устойчивый раздел, казалось бы, цель пути. Противоречие Брукнера лежит между объективным миропорядком, который он старается познать и выразить как религиозный художник, и тем индивидуальным неканоническим языком, которым он говорит как художник-романтик. Поиск ответа оказывается важнее, чем сам ответ, хотя бы сам художник и считал иначе. Поэтому и финалы симфоний, предполагающие, согласно симфонической конституции, итог всему, не выглядят у Брукнера безусловно убедительными; поэтому и кажется высшим откровением Брукнера Девятая, неоконченная, симфония, Adagio которой, так восхищавшее Стравинского, оказалось ее последней частью.

Брукнер отразил свое время именно этим внутренним противоречием, не передав нам вместе со своей музыкой никаких других внешних примет эпохи. Не будь этого, мы бы удивлялись, что со времени его смерти уже прошло 100 лет.