КоммерсантЪ / Вторник 02 апреля 1996

Марлен Дитрих и Лени Рифеншталь -- одна из самых выразительных оппозиций, найденных в фильме Рея Мюллера. Марлен -- воплощение соблазна, пагубы и свободы. Лени -- чистая дева, валькирия, существо из мифов и баллад. Марлен выбрала эмиграцию и протест, Лени осталась в Германии (не пожелав, как выяснилось, расставаться с любимым человеком). Марлен -- не только уникальная актриса, но и лицо, тип XX века. Лицо Лени -- резкие черты, большой нос, горящие глаза; она -- словно создание древних времен, а актриса, не побоимся сказать, бездарная. Тем не менее нечто иное, нежели талант, заставляло Марлен ревновать к ней, а власти рейха -- пытаться присвоить ту цельность ее внутреннего строя, которой они были лишены сами. Эта цельность остается при ней, 90-летней женщине, по сей день.

Ее жизнь изменяли три потрясения. Первое -- фильм Арнольда Фанка -- ветер и снег, одинокий герой на вершине горы. Неизвестная танцовщица пишет Фанку письмо, он за три дня создает для нее сценарий. То, что она без страховки выделывает на пиках восходящих в поднебесье скал, без ужаса и восхищения описать невозможно. На съемке одного фильма ее засыпает ледяная лавина, на другом (где она уже сама крутит ручку как оператор) дочерна обжигает ей лицо.

Мурнау пробовал ее на Гретхен в "Фаусте", но вторым потрясением было не кино. Им, так же случайно, стал Гитлер -- символ новой жизни, власти, обаяния. Гитлер и Геббельс требуют от нее не агитации в духе роликов Wochenschau, а большого искусства. До сих пор она не может простить им, что первый фильм пошел насмарку из-за нехватки техники. Для "Триумфа воли", признанного лучшим пропагандистским фильмом всех времен и народов, ей предоставляются неограниченные средства. Съезд нацисткой партии -- парады и перестроения, торжественная а-ля вагнеровская музыка, обещание мира, единства и новых рабочих мест. А для нее -- чистая комбинаторика, игра с ограниченным набором элементов, ритм, монтаж, смена точек, виртуозная выборка и компоновка ударных фрагментов из речей фюрера. Сегодня Лени говорит, что с равным увлечением снимала бы фильм о сборе репы, а что такое "фашистская эстетика", ей, живущей в мире современного искусства, до сих пор непонятно. За "Триумфом воли" следует "Олимпия" -- арийские атлеты, снятые рапидом, выглядят в ней античными героями.

Вплоть до начала войны фильмы Лени Рифеншталь, воплотившие светлый и миролюбивый образ нацизма, получали высшие награды в Париже и Венеции. 1938 год, Австрия, аншлюс, жгут книги, громят синагоги. Лени узнает об этом в Америке: "Не может быть, неправда!" Газеты цитируют ее слова -- это позор. С началом войны она становится корреспондентом; зрелище первого же расстрела в Польше заставляет ее обратиться вспять: она снова играет и танцует в своем фильме по опере Эжена д'Альбера "Долина" (позже ее обвинят в том, что она использовала на съемках цыган, доставленных из концлагеря). Третьим потрясением Лени Рифеншталь стали кадры кинохроники, показанные ей на допросе: Освенцим, трупы, сгребаемые ковшом экскаватора. Ужасающая реальность и другой мир киноизображений, с которым она не могла иметь ничего общего.

Запрета на профессию не налагают, но с тех пор искусство становится для нее сугубо частным делом. Какое-то время она проводит в Судане, среди счастливых нубийцев, никогда не слышавших имени Гитлера. Это не социальное и не этнографическое кино, а праздник -- изощренно разрисованные лица, ритуальные состязания и танцы, цвет и солнце, здоровье духа и красота молодых обнаженных тел. Сюзанн Зоннтаг не упускает случая вновь обсудить вопросы фашистской эстетики.

В Германии имя Рифеншталь остается едва ли не под запретом. Ее, как фотохудожника, приглашают Япония и Америка; Лени фотографирует в Голливуде дрессировщиков с прекрасными ласковыми хищниками и по-звездному фотографируется сама. В 71 год она осваивает новый вид спорта -- подводное плавание. Вооружившись аквалангом, камерой и осветительным прибором, Лени прыгает с борта судна и погружается в фантастический и безлюдный мир глубин. С ней -- скромный и верный Клаус (Петер или Хорст?), спутник жизни, моложе на 40 лет.

Единственная организация, в которой состояла Лени Рифеншталь, -- это Гринпис. "Я не имела ничего общего с политикой, не состояла в нацистской партии, ни сказала ни одной антисемитской фразы. Мы ничего, ничего этого не знали", -- почти те же слова, что произносит аристократка, жена офицера вермахта Марлен Дитрих в "Нюрнбергском процессе". "Пятьдесят лет я слышу эти упреки и живу с этим знанием в душе. Я безумно сожалею, что сняла те фильмы, но я не могу раскаиваться, что жила в то время". А я иногда все-таки думал, что она лукавит -- но не тогда, когда видел блеск глаз, с которым она вновь любовалась за монтажным столом ритмизованным ею шагом нацистских батальонов или вспоминала те чудесные механизмы, с помощью которых камере удавалось не отстать от олимпийского бегуна.

И все-таки интересно, каким бы вышел фильм о Лени Рифеншталь, если бы его снимали не немцы, для которых прошлое -- история преступлений, а не история культуры? Фильм Мюллера идет три с лишним часа. Скуки нет ни сантиметра, оторваться от экрана невозможно. Лени рассказывает свою жизнь на фоне гор, стадиона, в павильоне бывшей УФА. Документалист снимает о документалисте, и это оказывается гораздо вернее, чем когда актер снимает об актере (к примеру, фильм Максимилиана Шелла о Марлен Дитрих). Желая отнять свою героиню у фашизма, Рей Мюллер к концу фильма объединяется с ней сам. Трудно сказать, кто автор сцены с глубоководным скатом, где Лени гладит спину этого прекрасного белого танцора подводного мира. Тут уже не искусство и не талант -- а был ли вообще талант у Лени Рифеншталь? Не важнее ли то качество восторженности перед красотой, что сохранило в ней чистоту эпического восприятия мира -- сперва романтизированного, затем денацифизированного, но для нее -- нетронутого?