КоммерсантЪ / Среда 19 июня 1996

Зайдя перед концертом в кафе, я оказался за одним столиком с любительницей музыки из Нью-Йорка. Назвав по моей просьбе лучшие американские оркестры (набор был привычен: Нью-Йорк, Бостон, Чикаго, Кливленд, Филадельфия), она смело причислила коллектив Мариинского театра к оркестрам того же уровня. Мнение моей новой знакомой не расходилось с ее делами: оказывается, она приехала в Москву специально ради Гергиева, а затем отправится по его стопам и в северную столицу. Я могу ее понять, как могу понять и москвичей, раздираемых между патриотизмом и музыкой. Как и я, они выбрали второе: успех концерта соответствовал его качеству, а повредить воодушевлению могли лишь непомерные масштабы события. Кажется, Валерий Гергиев и сам не хотел покидать московскую аудиторию, не усладив ее всем, чем только можно.

Судите сами: лишь первое отделение, где звучал Третий концерт Прокофьева в феерическом исполнении Александра Торадзе, уложилось в пристойные временные рамки. Вторую часть вечера заняло исполнение драматической симфонии Берлиоза "Ромео и Джульетта", длившееся 1 час 40 минут -- этого вполне хватило бы на целый концерт. Но без бисов было уйти невозможно, и грянул неотразимый "Ракоци-марш" из "Осуждения Фауста" того же автора. В качестве второго биса Гергиев объявил не какого-нибудь грустного сибелиуса, а "фрагмент из 'Жар-птицы' Стравинского" -- и, начав с Колыбельной, доиграл Сюиту до самого конца, воспев Восход солнца уже в то время, когда вступала в свои права поздняя летняя ночь.

В прокофьевском Третьем концерте -- шедевре молодого опытного мастера, сочетающем лиричность и спортивность, русское спокойствие и европейскую деловитость, -- меломанской редкостью была не столько головокружительная техника Александра Торадзе, нынешнего американца, сколько ансамбль пианиста и дирижера. Во втором отделении порывистого и непоседливого Торадзе сменили хор и певцы, которым Берлиоз предоставил прежде всего много времени для ожиданий: главное в симфонии "Ромео и Джульетта" -- оркестр, заменивший собою главных героев и не отнявший у героев Шекспира лишь трех вокальных партий. Певцы были безупречны -- особенно Ольга Бородина (альт), стильно и мягко звучавшая на всем неспешном протяжении своих строф, и Николай Гассиев (тенор), прострекотавший характерное скерцетто о фее Маб, напротив, со скоростью бегуна, за считанные секунды проходящего баснословное количество препятствий. Финал был отдан Сергею Алексашкину (бас), впечатляюще спевшему примирительную арию патера. Странная и божественная партитура Берлиоза -- местами гениальная, местами смешная и эксцентричная, но нигде не банальная -- никак не входит в число дежурных симфонических блюд. Слушателям пришлось наслаждаться, скучать, удивляться и даже (не будем греха таить) покидать места. Хор, напротив, по ходу дела прибывал, и, надо сказать, в обратной пропорции к качеству пения. Но вожжи -- и от музыкантов, и от зала -- не выпадали из рук Валерия Гергиева.

Среди особенностей его дирижерского дара одной из главных, на мой взгляд, является умение обходиться минимальным количеством ритмических опор. Везде, где можно, царствует текучесть, стремление к движению -- нечто противоположное нарциссизму и основательности. Предпочтение отдается тому акценту, который увлекает вперед, а не тому, что укрепляет каркас настоящего. Стабильность не в том, чтобы селиться и успокаиваться, а в том, чтобы не терять ощущения баланса в пути. Бывает, конечно (и нередко), что по дороге попадается шикарный аккорд с тарелками или крещендо всего оркестра, затягивающее в себя, как жерло водопада, -- но и они не тормозят дела. Противоречие возникает порой тогда, когда узлы развития обнаруживают внутреннюю театральную природу -- здесь Гергиев стремится быть максимально эффектным и покоряющим. Тут возможны маленькие жертвы, как это случилось в "Жар-птице", когда желание дирижера достичь запредельной изысканности обнаружило себя слишком очевидно и сказалось даже в едва заметных нарушениях чистоты строя. Но осуждать питерского мастера за такие мелочи было бы черной неблагодарностью.

Выскажем последнее соображение до того, как посоветовать тем из московских подписчиков Ъ, кто является поклонником высокого музицирования, поменять место жительства. Дирижером европейского стиля в Москве считается Владимир Понькин, которому пока не удается достигать в своих выступлениях настоящего уровня оркестрового качества. В лучшие дни с командой Гергиева могут поспорить оркестры Михаила Плетнева и Евгения Светланова -- дирижеров яркой национальной ориентации. Светланов -- человек традиционной русской культуры, Плетнев -- наследник русского революционизма. В мире умеют ценить и то и другое. В Москве на того и другого лучше ходить после того, как программы только что записаны для какой-нибудь крупной европейской фирмы грамзаписи и еще не успели вывалиться из рук оркестрантов. Гергиев, спасибо ему, тоже не "обыгрывал" программу у нас, а приехал с ней в Москву уже после европейских выступлений. Как известно, даже и без нашей нью-йоркской кировоманки признание подопечных Гергиева равновелико на родине и в мире. Его стиль нельзя назвать ни петербургским, ни кавказским, ни французским, ни американским -- хотя самые привлекательные черты этих школ и ментальностей органично уложились в манеру маэстро. Если любимцы Москвы в лучшем смысле патриотичны, то Гергиев -- в лучшем смысле космополитичен. Это проявляется и в широте репертуара Kirov Opera, и в той динамичности, которая определяет эту широту. Но также и в особом самоощущении, свойственном людям, знающим, что означает держать настоящую марку. Это свечение профессионализма и было тем отрадным прощальным впечатлением, с которым отойдет в память прошедший московский сезон.