КоммерсантЪ / Среда 14 декабря 1994

Представим себе: в начале Фантазии Моцарта звучит длинная секвенция, каждое звено которой содержит цепочку одинаковых аккордов. Но Афанасьеву мало одной цепочки -- он играет две. Нот, естественно, играется столько, сколько написано. Однако мы слышим, что ряд аккордов, начатый увесистым плотным звуком, постепенно стихает. Из-под него выплывает другой ряд -- из тех же нот, -- тихий и прозрачный, становясь аккомпанементом к мелодическому голосу. Разница между фразами внутри одного раздела подчас бывает заметнее, чем между соседними частями. В гармоничном Моцарте все у Афанасьева центробежно, все разнится и спорит друг с другом.

Афанасьев не раз называл себя рьяным противником классического истеблишмента. Он много раз выступал в Москве как пианист, каждый раз удивляя трактовками классики. В марте состоялся и его дирижерский дебют -- это был один из тех редких случаев, когда в фойе разгорелись настоящие споры. При дирижерах-профессионалах имени Афанасьева лучше не произносить. Слушателю же каноны дирижерской техники безразличны; ясно одно, что его безмерная и подчас ужасающая своим зрелищем жестикуляция неотделима от слышания музыки, а слышанию Афанасьева отказать в убедительности невозможно.

Афанасьев дирижировал, как и играл, наизусть. И это не единственное, что объединяет обе его роли. Так же, как своими руками Фантазию, он сыграл Сороковую симфонию Моцарта при помощи оркестра. Темпы были очень точными, звучание -- приглушенным и сдержанным, а фразировка у всех групп оркестра -- очень похожей на манеру Афанасьева-пианиста. Отчасти это впечатление диктовалось и собственно жестом: в записи исполнение бы явно проиграло. Чтобы проверить свою догадку, ваш корреспондент должен был бы провести некоторое время закрыв глаза, однако так и не смог решиться на это.

Афанасьев, если мы согласимся быть врагами педантов и все же назовем его дирижером, -- не тот дирижер, кто будет биться над деталями оркестрового исполнения. Сегодня один оркестр, завтра -- другой, а он -- не маэстро и не герр профессор. И все же на последней перед концертом репетиции Афанасьев потратил немало времени на первый аккорд Седьмой симфонии Бетховена. Естественно, оркестр должен вступить "вместе"; этого было бы легче добиться, если придать движению палочки большую скупость. Но Афанасьев не пожелал менять жестикуляцию в угоду утилитарной цели. Словно в свое оправдание, он рассказал оркестру байку про великого Фуртвенглера: оркестранты знали -- когда тот поднимет руку, нужно досчитать до одиннадцати и затем немедленно вступать.

Во втором отделении Афанасьев лишил нас обещанных бетховенских Багателей, которые должен был исполнить как пианист: видимо, все его мысли занимала Седьмая симфония. Как только наступила положенная тишина, Афанасьев поднял руку так высоко, как только мог, показал одно за другим два вступления, затем опустил палочку и с отчаянной страстью вонзил ее в воздух в направлении стоящего наизготовку литавриста. Наступила пауза, которая продолжалась вечность, -- и лишь затем оркестр взял свой первый аккорд. Не будем выяснять, был ли он взят "вместе" -- очевидно, что он, а за ним и все вступление прозвучало так, как хотел Афанасьев.

Это начало стоило того, чтобы высидеть симфонию Бетховена до конца. Орешек оказался слишком крепким, и весьма скоро ситуация стала уплывать из хозяйских рук. От четкости и остроты пунктирных ритмов "скачки" не осталось и следа. Но дирижер уже из принципа не считался с реальностью, нигде не сбавив темпа и не пойдя на поводу у ситуации.

Каждый раз, когда Валерий Афанасьев собирается выступить в Москве, кажется, что его затея будет иметь абсолютно предсказуемый результат. Сегодня было опять не так, как мы думали, но в следующий раз все непременно случится по-нашему.