КоммерсантЪ / Вторник 09 ноября 1993

Нельзя сказать, чтобы прозвучавшие в тот вечер шедевры Чайковского при жизни композитора имели счастливую судьбу. После премьерного концертного исполнения Литургии российское духовенство стало упрекать Чайковского в посягновении на чуждую ему область, а само звучание культовой музыки вне храма было расценено едва ли не как святотатство. Первое исполнение Шестой "Патетической" симфонии, состоявшееся за несколько дней до смерти автора, окончилось почти провалом. Однако именно в этих сочинениях Чайковский воплотил лики человеческого бытия, создал образы своего внутреннего "я". "Мир" и "я" для романтика ведь категории равнозначные, даже если они отмечены печатью непрестанной конфликтности и в себе разъяты. Трагизм же такой разъятости у Чайковского поистине безграничен -- в этом тем более убеждаешься, когда оба сочинения встречаются в рамках одной концертной программы,

Классической цельности ("моцартовский идеал", которого искал Чайковский) нет и не могло быть в его музыке -- это бы резко диссонировало и с самим психологическим складом личности композитора, и с окружавшей его повседневностью. Цельность для Чайковского -- скорее недосягаемая мечта, разбивающаяся о реальность. "Счастье тому, кто может скрыться от созерцания этой картины в мире искусства" -- сказал он однажды. Однако его искусство -- конечно же не попытка "скрыться", а обнажение "последней остроты конфликта между жизнью в этом мире и трансцедентным" (Бердяев). Если прямая параллель между этикой великого русского философа и творчеством композитора может показаться искусственной, то свет бердяевской "последней остроты" все же помогает глубже почувствовать в Чайковском то, что многие его современники расценивали лишь как русский вариант несколько запоздалого романтизма.

Тоска по высотам, исповедальная искренность, балансирование между преображением и ниспровержением, между жизнью и смертью -- вот в чем суть "счастья в мире искусства" у Чайковского, вот в чем и его златотканая, строгая Литургия, и его "Патетическая".

Михаил Плетнев, руководитель Российского национального симфонического оркестра, справедливо заметил: "Наше время во всем расходится с миром Чайковского. Поверхностные чувства, сильные бицепсы, сверхскорости -- признаки времени, в котором мы живем, признаки вырождения человечества. Чайковского сегодня могут воспринимать те, кто склонен к глубоким чувствам, кто обладает чувствительной душой. Чтобы любить Чайковского, надо быть старомодным человеком".

Оркестр Плетнева как всегда удивил своей инструментальной культурой. Кстати, запись на компакт-диске Шестой симфонии, осуществленная недавно Плетневым и его оркестром, признана международной критикой лучшей из всех существовавших до сих пор.

На этот раз с коллективом выступил почетный гость -- Мстислав Ростропович. Неизменен его артистизм, темпераментность и живость его дирижерских жестов, обаятельность музыкантской его природы -- Ростропович будто рисовал эту гигантскую звуковую фреску здесь и сейчас, используя приемы то эскизно свободной, то детально проработанной техники: гибкая интонация, упругие и лапидарные темпы, во всем особая -- славянская -- мягкость, впрочем, и эффектная броскость также. Когда в исполнении хора зазвучала Литургия, я вдруг поймал себя на мысли, что акустика Большого театра суховата и невыигрышна для этого сочинения. Но красота самой музыки заставляла забыть как о несовершенстве акустического пространства сцены, декорированной под нейтрально-академическую строгость, так и о царственной лепнине, бархате зала, равно как и о парижско-парфюмерной атмосфере концерта, честно говоря, мало гармонировавшей с истинной, просветленной строгостью Литургии, с той идеей "чувствительной души", о которой говорил Плетнев.

Конечно, концерт в Большом театре, посвященный памятной дате, -- событие. Но все чувство предвкушения не оставляет: ждешь встречи с новым прочтением, ждешь, когда Литургия, наконец, зазвучит в храме -- нашему времени еще предстоит соединиться с миром Чайковского.