московский наблюдатель / Пятница 01 ноября 1996

Работа в галерее «Дом Нащокина», которая истово проводит в жизнь политику возвращения художников-изгнанников на Родину, я месяцами рассматривала серии акварелей Михаила Шемякина «Ангелы смерти». Они заставляли вспомнить «вестников» – фантастический образ из произведений Хармса. Именно эти мрачноватые работы казались самыми существенными на выставке Шемякина, которая в основном состояла из красочных литографий, явно предназначенных на продажу. Составляя пресс-релиз, перечитывая изложение «метафизических теорий» Шемякина, я уверилась в предположении, что этот художник имеет собственное отношение к столь близкой ему поэтике знаменитой ленинградской «андерграундной» группе 20-х годов – ОБЭРИу.

На секунду вырвав художника из суеты рекламной кампании, буквально перехватив его на пути от одной телекамеры к другой, я спросила его о том, насколько близок ему Хармс и Введенский. Шемякин ответил, что он иллюстрировал их еще в знаменитом альманахе «Аполлон». Но главное открылось случайно – узнал он об обэриутах от Якова Семеновича Друскина, с которым был близко знаком до эмиграции.

Мы очень мало знаем об этом человеке. А ведь именно Друскин не только сохранил архив Хармса, спасая рукописи из-под обломков разбомбленной квартиры и долгие годы с риском для жизни пряча эти крамольные в советские времена тексты, но и описал их, объяснил законы, по которым мир «реального искусства», мир «вестников», существует. Об этом его подвиге известно всем, кто интересовался ОБЭРИу.

Как философ Друскин тоже становится все более известным и доступным. Кроме ряда публикаций в специальных изданиях, посвященных чинарям, и обэриутам, сестра Друскина, Лидия Семеновна, готовит к печати собрание его сочинений. О его подвижнической жизни многое сообщают фотографии 60-х годов, без которых не обходится ни одна публикация об ОБЭРИУ. Обычно не имеющие авторства, эти фотографии воспроизводят облик странного и прекрасного человека. Огромными глазами он смотрит сквозь объектив фотокамеры в далекие запредельные миры.

В американском издании произведений Друскина, любезно присланном мне публикатором Генрихом Орловым, я обнаружила, что фотографии имеют копирайт Шемякина, и при следующей встрече с художником я стала его пытать: что рассказывал Друскин во время их встреч в 60-е годы о своих друзьях-обэриутах?

Михаил Шемякин. О его взглядах на группу ОБЭРИУ мы никогда не говорили. В основном наши разговоры были о музыке, о религиозных проблемах и задачах. Однажды он рассказал мен, как спас рукописи Введенского, когда во время обыска сел на них. Единственное, что вспоминается мне в связи с Яковом Семеновичем и группой ОБЭРИУ, – у него был такой застекленный шкафчик с книгами и там всегда были прикреплены оригиналы рукописей и разрисованные стихотворения, по-моему, в основном Введенского.

Познакомил меня с ним друг моей юности, блестящий музыковед, специалист по Габриэлю Форе, опубликовавший несколько книг о творчестве этого композитора, Сергей Сигитов, который был студентом его брата, Михаила Семеновича Друскина, тоже известного музыковеда. Когда я впервые попал к Якову Семеновичу, то был совершенно потрясен, прежде всего его внешностью. Это было лицо средневекового монаха. Потрясали его руки, и совершенно высохшая фигура. И глаза, которые запомнились мне на всю жизнь, – большие, всевидящие и всепонимающие, глаза святого или пророка.

Жил он в абсолютной гармонии со всем своим обликом. Моим первым впечатлением от его мастерской было ощущение, что я попал в келью Савонароллы, которая всегда была образцом того, как должен жить человек, сообразуясь со своими эстетическими понятиями. Его строгость был близка мне – я подражал этому монаху-фанатику. В комнате Якова Семеновича стоял неполированный шкаф орехового древа, напоминающий монастырскую мебель, и прямо на полу магнитофон «Днепр» со знаменитыми кассетами, которые всегда рассыхались. Шкаф, который декорировал рукописи, был забит: первая полка – самиздат и вещи, которые Я.С. (они были близки ему по духу, по мировоззрению, это можно понять из его философских трудов), а все остальные полки были забиты магнитофонными лентами. У него в то время было полное собрание моего любимого композитора Антона Веберна, Алана Берга, Арнольда Шёнберга, Карла-хайнца Штокхаузена. Именно Друскин открыл мне мир атональной музыки.

Первое, что он предложил мне послушать однажды вечером, вернее, петербургской ночью, был «Лунный Пьеро» Шёнберга в исполнении Элизабет Шварцкопф, которую он тоже очень любил. Яков Семёнович, фигура которого, казалось, светилась в полумраке, его глаза и звуки Шёнберга врезались в мою память.

Яков Семёнович проникся ко мне симпатией. Мне казалось, он всегда был рад моему приходу. Я заставал его в одиночестве: он любил лежать и слушать Веберна или что-то писал. Он владел несколькими языками, в совершенстве немецким, и был одним из блестящих переводчиков знаменитой книги Альберта Швейцера «Иоганн Себастиан Бах». У меня дома лежит этот том на немецком языке, подписанный Я.С. На маленькой кухонке велись беседы о возникновении мира, о падении человека. У Я.С. был кот Тимка булгаковских размеров, полосатый с громадными некошачьими глазами. Кот и его хозяин были и по глазам, и по своей внутренней замкнутости похожи друг на друга. Яков Семёнович всегда говорил мне: «Тимка не пал, а мы, люди, пали». Однажды Я.С. сказал: «Я несу большую и страшную трагедию в своей жизни, потому что, являясь христианином, я, увы, не крещён». Когда я спросил, в чем же дело, столько соборов и священников, есть монастыри, он сказал: «Я не нахожу достойного человека, который мог бы меня крестить». Поскольку я через несколько лет был изгнан из России, то до сих пор не знаю, принял ли крещение Яков Семёнович. Но то, что это был убежденный христианин, я знаю, поскольку мы много беседовали о Евангелии, о сущности евангельских истин.

В основном мы беседовали о сугубо метафизических проблемах. Возможно, ему было интересно, как говорится, вещать и слушать возражения, спорить со мной на эти темы. Ингода приходил Сергей Сигитов, Яков Семёнович выпивал традиционную чекушку и становился все воодушевлённее, теории принимали все более метафизический характер. Мы всё это выслушивали, хотя многие вещи были нам непонятны. В то время Сигитов жил у меня в мастерской, и потом мы иногда среди ночи вдруг начинали вспоминать, как расширялись глаза у Якова Семёновича, становились все круглее и круглее, и он говорил: «А вы знаете, что мир пришел из точки и в точку уходит…» Пальцы у него были фантастические, руки вытянутые, костлявые. Нам явился образ Я.С., и эта «точка» начинала сводить с ума. Мы до утра хохотали, накручивая супреметафизические высказывания. Хотя каждый из нас глубоко чтил Я.С. и его учение.

Я в то время начинал заниматься фотографией. У меня был простенький аппарат «Киев», и я снимал своих друзей, поэтов. Они в то время были абсолютно неизвестны, но у меня было ощущение, что и 60-е годы, и мои друзья – историческое явление. Это было настоящее петербургское подполе, ныне их имена знает каждый культурыный человек в России. Понимая, что передо мной философ необычайно больших высот оригинальнейших взглядов и откровений, я решил сделать несколько фотографий Якова Семёновича. Когда я ему сказал об этом, он ответил: «Знаете, Миша, я никогда никому в жизни не позволял себя снимать, но, уважая вас как художника, думаю, что именно вы сможете сделать мой настоящий фотопортрет». Я поработал несколько дней с фотокамерой, а когда принес и показал Якову Семёновичу его портреты,, ему больше всего понравился тот, на котором он заслонил свое лицо Тимкой, и вместолица великого философа возникла кошачья голова. Он был очень доволен этим снимком и другими тоже, потому что фотографии получились серьезными, передающими атмосферу жизни философа-аскета.

У Якова Семёновича хранилась фотография посмертной маски любимого им Шёнберга. Она у него лежала на столе, он жил настолько бедно, что у него даже на простую рамочку не было денег. Посмертная маска Шёнберга производит феноменальное впечатление. Это лицо фанатика, средневекового монаха с необычайно тонкими чертами. Интересно, что когда мы говорили об облике художника, Яков Семёнович сказал: «Настоящий художник никогда не похож на художника. Возьмите Рубинштейна. Какой художественный облик, львиная грива волос и – довольно неинтересная музыка. И посмотрите на Шёнберга». Потом мы разговорились о моем любимом художнике, которого Яков Семёнович тоже очень любил, – Тёрнере. Мы вспомнили, как он не хотел быть похожим на художника: Всегда одевался под капитана каботажного судна, а свои маленькие альбомчики для акварели прятал в карман куртки. Хотя мы сошлись на том, что Бетховен и выглядел артистично, и музыку писал гениальную.

Еще была одна забавная история, связанная с ним. Я всегда восторгаюсь строгостью, лаконичностью, суровостью нидерландских мастеров. Собственно натюрмортов они в то время не писали, на религиозных картинах были композиции – предвестники голландских. И вот я увидел у Якова Смёновича алюминиевую мятую солдатскую тарелочку, и вторую – темную из пластика (а пластик был тогда только-только изобретен «укроп помидорычами»). Тарелка была темная и обожженная, видимо люди ставили на конфорку, Я стал клянчить у Якова Семёновича эти тарелки для своих натюрмортов, он вытаращил на меня глаза и сказал: «Вам это нравится? Возьмите». Я унес эти тарелки, и мне даже удалось перевезти их через границу. КГБ запретил мне брать чемодан, но эти две тарелочки находились в пластиковой авоське, с которой я «пересекал», как в то время казалось, навсегда границу. Спустя много лет мне пришло большое письмо от моего друга Жени Есауленко: «Сразу после твоего отъезда стали ходить легенды о том, что ты безумно богат, а богатство свое ты сделал, как объясняют, на средневековых рыцарских тарелках., они все были кривые и погнутые, и таможенники пропустили: они не поняли, что это тарелки, сделанные из платины. А когда ты въехал во Францию – сразу их продал, и на тебя свалились такие деньги, что можно было покупать замки и разъезжать в каретах по Парижу». (А я начинал свою эмиграцию в полной нищее, и жил в первые годы очень бедно – М.Ш.) И тогда я вспомнил тарелочки Якова Семёновича!

Ю.Г. Символический эпизод. Мне кажется, те философские глубины, которые нес в себе Друскин, оказались вам близки, и вы вместе с пластиковыми тарелочками вывезли и его метафизический взгляд на мир. Например, ваши «Ангелы смерти» напрямую, как мне кажется, связаны с обэриутской темой «вестников». Для Друскина тема «вестников» была особенно важна. У него есть работы, которые посвящены им, и именно он, как явствует из «Разговоров» Липавского, навел Хармса на размышление о посещениях «вестников».

М.Ш. Та живопись, которая господствовала в андерграунде 60-х годов, была чужда Якову Смеёновичу. Даже мне в те годы было понятно, что его восприятие мира, параллельных миров, о которых мы говорили с ним, настолько отличается от мелколитературной образности, которой была насыщена подпольная жизнь Петербурга, что о многих художниках он предпочитал не говорить. Мои работы ему, возможно, нравились своей меланхоличностью. Его тарелки, с которыми он прошёл полжизни, и до того, как я их у него выклянчил, присутствовали в моих натюрмортах. Мир этого аскетизма красок и аскетизма предметов был нам обоим близок.

Его философские книги почти никогда е оформлялись в нечто целое. Но если оформлять отдельные главы философских трудов Якова Семёновича, то я смело мог бы поставить к ним в качестве заставки именно «Ангелов смерти». Ничего на сегодняшний день, ни в то время не было ему так близко, как эти образы, существующие на грани реальности и ускользания. Для меня именно «Ангелы смерти» являются наиболее серьезными работами в последние годы. Я очень жалею, что этот человек ушёл, хотя твердо знаю, что он их, наверняка воспринял бы. И твердо знаю, что он и сейчас воспринимает их…

Фото 1965 г. – С.Сигитова

1975-го – Л.Лубяницкого

http://librarystd.ru/myfiles/МОСКОВСКИЙ%20НАБЛЮДАТЕЛЬ%201996%20№5-6.pdf