Адрес статьи: http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2003/08/26/65617

Ведомости / Вторник 26 августа 2003

Гамбургский балет, гастроли которого недавно прошли в Петербурге, — один из самых прославленных танцбрэндов Европы, в первую очередь благодаря своему арт-директору Джону Ноймайеру. Хотя его спектакли — это соединение художественной воли постановщика и индивидуальности его танцовщиков.

На хореографии, которую он создает для Ивана Урбана, неизменно лежит след его восхищения этим артистом. Из своих 28 лет Иван девять работает в Гамбургском балете. Он — первый, а порой и единственный исполнитель главных партий в «Одиссее», «Гамлете», «Мессии», Bernstein dances. Ему же Ноймайер доверил знаковые роли Дягилева в «Нижинском» и Треплева в «Чайке». Во время визита в Россию Урбан ответил на вопросы «Ведомостей».

— Расскажите, как уроженец Гомеля познакомился с Джоном Ноймайером?

— Я учился в Минске в хореографическом училище. Меня выбрали одного из школы на конкурс Prix de Lausanne. Ноймайер был председателем жюри. После моего выступления он подошел и предложил учиться в его школе. Пока переводчица перевела, чего он хочет, Джон уже исчез.

— Вы выросли в советской балетной провинции. Вам что-нибудь говорило его имя?

— Я вообще тогда не представлял, что балетный мир настолько разнообразен. Моя школа была — классика, классика, классика. Другого я не знал.

— И что вы почувствовали, когда поняли, что предстоит заниматься совсем не тем, к чему себя готовили?

— Я хотел профессионально развиваться. В Гамбурге для этого открылись широкие двери. Класс у нас вел замечательный педагог Анатолий Геннадьевич Нисневич. Он сам танцевал в Мариинском театре, был солистом. Благодаря ему ко мне пришли какие-то новые силы, новая техника.

— Вы уехали в 1992 г. , когда советские балетные люди уже свободно передвигались по миру. Тем не менее вы чуть ли не в статусе диссидента оказались участником какой-то таинственной полукриминальной истории.

— Сейчас я могу над этим посмеяться, но тогда мне было не до смеха. Я из бедной семьи, у меня никогда не было никаких благ. Поэтому предложение Ноймайера, можно сказать, меня купило. Я, недолго думая, рассказал о нем людям, которые меня сопровождали: моему директору Людмиле Федоровне Коробкиной и Валентину Николаевичу Елизарьеву, тогда главному балетмейстеру Минского театра. Но, как оказалось, у них были со мной связаны собственные планы — понимаю, я подавал какие-то надежды. Они сразу же сказали: «Молодой человек, собирайте свои манатки, мы едем в Минск, у нас в шесть утра самолет». Меня это ошарашило.

Но по дороге в отель я встретил Алекса Урсуляка, который был тогда директором Штутгартской школы. Он хорошо говорит по-русски, и я ему все рассказал. Урсуляк написал какое-то письмо и сказал, чтобы я отнес его туда, где заседает жюри. Когда я пришел в этот дворец, Джон меня сначала даже не узнал. Но, как только он прочитал письмо, всё закрутилось, и с половины двенадцатого ночи до четырех часов утра все жюри пыталось спасти мальчика из Минска. Они хотели сразу посадить меня в машину и увезти в Гамбург. Мне было 15 лет, и, чтобы их не обвинили в похищении ребенка, позвонили мне домой. Мама была на работе, а бабушка сказала: «Езжай». Но тут оказалось, что директриса уже изъяла из моих вещей паспорт.

— Вы не боялись возвращаться с ней же в Минск?

— На самом деле полет до Москвы, а потом ночь в поезде до Минска были очень страшными! Паспорт вернули только на таможне. В Минске предложили подвезти до интерната. А когда я сел — это был маленький частный автобус, который нас встречал, — сказали водителю: «Давай отбирать у него паспорт!» Я испугался, отдал — только чтобы выпустили меня живым. Елизарьев мне прямым текстом тогда сказал: «Если я тебя увижу хотя бы возле театра, раздавлю». Так что в Минске меня больше ничего не держало.

В Питере и в Москве меня тоже никто не ждал. Но благодаря Швейцарии у меня появились хорошие знакомые. Человек, который помогал русским участникам Prix de Lausanne, прописал меня в Москве, устроил рабочим сцены в Большой театр и оформил стажировку в Монте-Карло. А из Монте-Карло я сделал визу в Германию.

— У выпускников школы Гамбургского балета есть гарантия, что они непременно попадут в основную труппу?

— Я не был уверен, что останусь в Гамбурге. Просматривался в Дюссельдорфе, в Дрездене. Но Джон просил не подписывать никаких контрактов до тех пор, пока не скажет, нуждается в нас или нет. Я и сам чувствовал, что нравлюсь ему в танце. Мне тоже подходит стиль Ноймайера, потому что он позволяет свободу в танце. Нужно точно понимать его замысел, но движение можно переделать в собственном стиле. Это не классика, где если поставлен saut de basque, то должен быть только он и ничего другого. Например, и в «Чайке», и в «Нижинском» есть такие моменты, которые Джон не ставил, их сделал я сам.

— Если в спектакле Ноймайера два состава, не исключено, что одна и та же партия у разных исполнителей различается?

— Основная идея, главное чувство одно. Но каждый может выражать его по-своему. У нас идет балет «Зимний путь». И Джон никогда не смешивает два состава — он считает, что получаются два разных балета.

— В балетном мире у него репутация диктатора.

— Я не могу так говорить про своего директора: я его очень уважаю как хореографа, он для меня гений. Джон многому может научить и многое дать. Но конфликты иногда бывают. Мы — единая компания, которая работает на общий результат. И все выкладываются на 100 процентов, отдаются работе честно. Но это не значит, что можно регулярно задерживать нас на репетициях, в последнюю минуту менять расписание — будто мы не вольны распоряжаться своим свободным временем. Меня такое отношение выводит из себя.

— И как мирится с этим труппа?

— Ноймайера все уважают. А молодые очень боятся. Но, мне кажется, бояться никого не надо — он просто директор, и все. Гамбургский балет — это не его частная труппа, она принадлежит государству. Просто Джон так долго руководит, что все вокруг — будто его собственность.

— Ноймайер закрыт для общения?

— Он очень хорошо чувствует людей. Если ты боишься, он тоже закрывается. Если ты к нему подходишь обозленным, Джон тоже начинает вести себя агрессивно. Я не могу зайти к нему в офис и побрататься — я так воспитан. Но если мы встречаемся в коридоре, он может очень любезно улыбнуться. А может пройти и не заметить — весь в своих мыслях.

— Гамбургский балет — это только работа или образ жизни?

— Внутри у нас дружеские отношения — не то что в парижской Opera, где одна группа ненавидит другую. Любой principal (в западных балетных компаниях — категория звезд труппы. — А. Г. ) нормально общается с любым школьником.

В зале, если ты делаешь роль, выкладываешься целиком — и физически, и морально. Джон из тебя выжимает всё. Поэтому у меня после спектакля огромная потребность «проговорить» его еще раз. А у нас для репетиторов важно только одно — чтобы шеф был доволен. Тогда за кулисами поцеловал, ушел и забыл. Мне этого мало — я остаюсь опустошенным, нет окончательной сатисфакции.

— Ноймайер требует, чтобы его танцовщики принадлежали только балету. Это усложняет вашу жизнь?

— Сам он человек с разнообразными интересами и себя не обижает — много ездит, много видит. Но нас на личные гастроли не отпускает, старается свести к минимуму общение с прессой. Поэтому нас мало кто знает. Джон очень умный директор. Он говорит, что не любит работать со звездами, чтобы не травмировать свой балет. Знают только Джона Ноймайера и Гамбургский балет.

— Что тогда удерживает вас в Гамбурге?

— Я не перебежчик. Не хочется терять наработанного, хочется развиваться дальше. Ноймайер дает эту возможность: он ставит сам, приглашает других хореографов. А я люблю работать.

Может быть, если бы я был один, все же куда-нибудь ушел. Но здесь очень хорошо Анютке (Анна Поликарпова — бывшая солистка Мариинского театра, для которой Ноймайер создал главные женские роли в «Гамлете», «Нижинском», «Чайке», «Одиссее» и других балетах. — А. Г. ). Ради нее я буду в этой компании.

— Не тяжело быть только песчинкой в огромном мире Джона Ноймайера?

— Я двигаюсь своим путем. Он, конечно, может меня выгнать, но, пока я профессионально чего-то стою, Джон этого не сделает. Если мне нужно что-то сказать ему, говорю. Хотя чаще всего он слушает, соглашается и всё делает по-своему. Но когда я сказал, что хочу выезжать один, без компании, он сразу послал меня на гала во Францию. Спасибо, жду чего-то еще.

— Гамбургский балет — настоящее вавилонское столпотворение русских, поляков, чехов, американцев, французов, японцев, итальянцев, аргентинцев. На каком языке общаетесь?

— На английском.

— И какой для вас родной?

— Раньше, когда я был женат на француженке, русский забывался, мне сложно было артикулировать по-русски, больше пользовался английским или французским. Я общаюсь и на немецком, хотя делаю много ошибок. Но не придаю этому значения, шпарю спокойно. А дома мы разговариваем, естественно, на русском.

— А гражданином какой страны являетесь?

— Белоруссии. Хотя в ближайшее время собираюсь поменять паспорт на немецкий. Когда я после девяти лет отсутствия приехал поменять старый паспорт и увидел все тех же советских людей, это был ужас. Намучился я страшно.