Адрес статьи: http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2000/11/21/22865

Ведомости / Вторник 21 ноября 2000

Вчера в Большом зале Консерватории вместе с Российским национальным оркестром выступил выдающийся американский дирижер Майкл Тилсон Томас. Мировая критика называет его Бернстайном ХXI века. С 1995 г. он возглавляет симфонический оркестр Сан-Франциско, который под его руководством вошел в число лучших оркестров США. В 1995 г. был признан в США «Дирижером года». Много лет является главным приглашенным дирижером Лондонского симфонического оркестра. Обладатель двух премий Grammy за записи музыки Прокофьева и Стравинского. Накануне своего московского дебюта Майкл Тилсон Томас дал эксклюзивное интервью «Ведомостям».

— Вы родились в семье выходцев из России. Потом работали как пианист с великими музыкантами — Григорием Пятигорским и Яшей Хейфецом, также эмигрантами из России. Через сколько поколений исчезает связь с русской музыкальной культурой? — Я рос в окружении дедушек и бабушек, которые жили на Украине. Мои дед и бабушка были выдающимися актерами еврейского театра. Почти такими же, как Элизабет Тейлор и Ричард Бартон. Вокруг меня всегда звучала русская речь. Поэтому для меня эта связь никогда не исчезала. Даже 20-летние музыканты, предки которых приехали из России, все равно сохраняют эту связь.

— Вам довелось работать вместе с Игорем Стравинским, музыка которого занимает важное место в вашем репертуаре.

— В 10 лет я впервые услышал, как Стравинский дирижировал оркестром. И с тех пор мои родители отслеживали все его концерты и возили меня на них. Позже мой учитель был ассистентом Стравинского. Я ходил на его репетиции и в 18 лет впервые сыграл для него. Композитор следил за моей игрой очень внимательно, потом предложил выступать с ним в концертах. У меня была возможность задавать ему вопросы и слышать, как он поет на репетициях. Он всегда говорил: «Мои дорогие! Вы должны делать вот так». И начинал пропевать музыкальную фразу своим хриплым голосом. Что бы он ни репетировал, он всегда напевал один и тот же рефрен: «Ти-та-та-та, ти-та-та-та». Создавалось впечатление, что в этой фразе и есть ключ к пониманию всего его творчества.

— В России принято считать, что Стравинский был больше космополитом, чем русским композитором.

— Русскость в нем бурлила и выплескивалась наружу. При том что он был очень куртуазен в манерах и жестах. Во время репетиций он с таким восторгом представлял каждую фразу, как старый петербургский ювелир, который предлагает полюбоваться блестящими гранями редкого камня. В старости он был любознателен, как ребенок. Если мимо него кто-то проходил с нотами, он всегда спрашивал: «Какую музыку вы несете?» — и тут же влезал в ноты. В последние годы он каждый день ходил на концерты, но сидел за кулисами, иначе ему не давали прохода. Мне часто доводилось сидеть рядом с ним. А я носил с собой термос с чаем. Однажды, набравшись смелости, я предложил ему чай. Стравинский разулыбался и с удовольствием выпил чай из термоса. И это стало нашей маленькой русской традицией.

— Стравинский (особенно в его поздние годы) у нас не относится к числу популярных композиторов. Почему вы выбрали именно его музыку для своего российского дебюта? — Это приношение моей семье и Стравинскому. К тому же мне всегда хотелось попробовать, как его музыку будут играть русские музыканты. И они действительно это делают совсем иначе, чем американские. Стравинский всегда хотел от исполнителя добиться двух вещей — точности и фантазии. Хотя его музыка на бумаге выглядит очень сложной, ее легко можно показать жестом, пропеть или станцевать. Мне хочется, чтобы ее слушали не как современную заумную музыку. В ХХ веке многие музыкальные традиции прервались или оскудели. Исчезла великая музыкальная непрерывность развития. Именно Стравинский — единственный мост, связывающий прошлое и настоящее.

— Когда вы говорили о современной заумной музыке, то даже поморщились. Но вы ведь много играете современной музыки? — Сейчас наступает время, когда надо делать следующий шаг. В нашем веке музыка пыталась уйти от догматов, но стала еще более догматичной. Все, что появилось, уже успело устареть и стать никому не интересным. Мне же интересны те композиторы, которые могут писать разную музыку или перерабатывать многие музыкальные пласты, например Шнитке или Чарльз Айвз. Для меня, вообще, важна музыка в тот момент, когда она перестает звучать. Ее подлинность определяется тем, в каком состоянии оказывается слушатель после концерта.

— Вы приехали в Москву по приглашению Владимира Спивакова, которого у нас частенько поругивают за то, что он дирижирует симфоническим оркестром. Вы часто приглашаете Спивакова для работы со своим оркестром. Как вы относитесь к его дирижерской работе? — Искусство — очень личная вещь. Оно все посвящено двум вещам — «что» и «как». «Что» намного важнее. Или тебе есть что сказать публике, или нет. Как ты это будешь говорить — уже не так важно. Все артисты самовыражаются, как могут. Если мы авантюристы и амбициозны, то начинаем делать что-нибудь непривычное для публики. Я вначале был пианистом, потом начал дирижировать, а теперь еще и сочиняю. И каждый раз приходится работать над «как». Михаил Плетнев тоже сочиняет, а Владимир Спиваков дирижирует симфоническим оркестром. Артист всегда надеется, что искренность его новых начинаний сможет преодолеть ледяное отношение.