Ведомости / Вторник 14 июня 2005

Олег Зинцов, Петр Поспелов

“Чтобы смотреть мой спектакль, не нужна никакая специальная подготовка, — предупреждает зрителей Роберт Уилсон в буклете к "Мадам Баттерфляй". — Просто откройте свой разум и чувства, так же, как если бы вы гуляли в парке, наблюдая за игрой облаков или закатом солнца”.

Это предуведомление уже само по себе напоминает стилизацию, вполне уместную в постановке оперы, действие которой происходит в Японии, — американский режиссер говорит языком, присущим скорее восточному поэту. И все-таки это язык самого Роберта Уилсона. Стоит, пожалуй, взглянуть на этого статного 64-летнего человека, чтобы понять кое-что о его театральном мышлении. В Уилсоне мгновенно отмечаешь довольно странную вещь — его движения и речь, вся его аристократическая манера подчиняются внутреннему ритму, совершенно обособленному от того, что происходит вокруг. Нельзя наверняка сказать, в чем тут дело — в речевом ли расстройстве, которым Уилсон страдал в детстве, в том ли, что он много работал с глухонемыми и аутичными подростками, или же в пристальном внимании к хореографической технике классиков американского современного танца Джерома Роббинса и Марты Грэм. Но этот отчетливый внутренний метроном завораживает. И отчасти объясняет, на чем держится магический иллюзион, который Уилсон устраивает на сцене.

“Мадам Баттерфляй” — эталон театрального минимализма. Абсолютно пустая сцена с огромным, постоянно меняющим цвет экраном в глубине. Крайне скупой реквизит, любая деталь которого выглядит дизайнерским шедевром. Геометрическая пластика мизансцен: певцы перемещаются как по невидимым рельсам, но иногда эти прямые может перечеркнуть сложная ломаная линия. Кроме того: долгие напряженные моменты статики и, конечно, подробно разработанный словарь символических жестов.

То, что делает Роберт Уилсон с “Мадам Баттерфляй”, — не трактовка, а перекодирование оперы: замена поверхностной японской экзотики на внутреннюю рифму с восточной традицией, в частности с театром но. Этот ход иллюстрирует и смену общего культурного сознания в ХХ в.: для времени Пуччини (премьера оперы состоялась в 1903 г.) был характерен именно внешний интерес к Востоку, для 1960-1970-х — попытки адаптации более герметичных элементов восточной культуры (йога, дзэн-буддизм) к потребностям театрального авангарда. Самым радикальным вариантом такого подхода стала практика Ежи Гротовского. Но театральная система Роберта Уилсона складывалась в это же время.

Его требования к артистам, наверное, тоже логично сформулировать в восточном стиле: в идеале Уилсону нужно то, что называется концентрацией и медитацией, — только так можно наполнить энергией и эмоцией эту сценическую форму.

Нетрудно представить, каких усилий стоило освоение непривычного театрального языка солистам Большого. На премьере следы этого напряжения были особенно заметны в первом акте, но после антракта исполнителям, кажется, отчасти удалось совпасть с чудесным метрономом Уилсона.

На вопрос о том, настроен ли внутренний ритм постановки Уилсона на музыку Пуччини, надо ответить однозначным “нет”. Режиссура здесь создает сценическую реальность, параллельную музыкальной, живущую по своим законам. Приглашенный дирижер Роберто Рицци Бриньоли ведет оперу умело: местами оркестр начинает звучать насыщенно, фраза становится упругой и чувственной. Но маэстро в спектакле скорее сосед, нежели партнер Роберта Уилсона. А что идет совсем мимо великого режиссера — это пение. А также сопровождающая его мимика певцов. Все части тела артистов повествуют историю по правилам Уилсона, глаза же, рты и голосовые связки — по правилам Пуччини. В вокальном смысле привычная команда премьеров Большого (Роман Муравицкий, Андрей Григорьев, Елена Новак, Марат Галиахметов) работает добротно, но без блеска: певцы заслуживают уважения главным образом за то, сколько тщания они посвятили освоению жестов, не всегда способствующих органичному вокалу. Сценический рисунок почтительно и точно соблюдают все артисты, хотя чувствует его лучше других приглашенная солистка Адина Нитеску, исполняющая заглавную партию. Но она же интонирует по-своему, находя чудесные драматические краски, благодаря которым в спектакль проникает табуированный режиссером психологизм.

Неудивительно, что режиссерски наиболее сильны те места, где пение умолкает. Особенно хороша ключевая мизансцена “Мадам Баттерфляй”, в которой обнаруживает себя тот, кого можно счесть неофициальным героем спектакля. Голый сын героини, как детеныш из зоологического фильма, впервые в жизни отправляется на охоту. Маленький человек обретает зрелость, вступая в сложные отношения со стихиями, и вот тут-то музыка единственный раз становится действующим лицом. Есть, правда, и отвлекающая ассоциация: ребенок у моря напоминает “Смерть в Венеции”, особенно если вообразить Уилсона в роли Ашенбаха, а пуччиниевский антракт засчитать за малеровское Адажиетто. Сюжетный ход между тем оригинален: сын приносит во рту пропитание для матери. Он взросл и готов заботиться о ней — но в финале он без колебаний протягивает руку навстречу своему поздно прозревшему отцу. Единство отца и сына становится важнее, нежели судьба матери, в это же время прекрасной бабочкой умирающей у их ног.

В координатах Уилсона это не бесчеловечность, а надчеловечность. В человечные координаты Пуччини она при этом не вторгается. Опера “Мадам Баттерфляй” так качественно сделана по музыке и сюжету, что всегда остается собой. Трогательная драма о наивной и верной любви пробивается сквозь любую режиссерскую интерпретацию — и даже интерпретация Роберта Уилсона тут не исключение.