Русский Телеграф / Воскресенье 25 января 1998

То, что нынешний юбилей празднуется с коллективными танцами и пением, с участием в малопристойной пляске всякого рода бывших популярных, нынче популярных и просто попсового сброда, свидетельствует о конце мифа. Миф о Высоцком (миф "Высоцкий") больше не работает. Культура, в которой он функционировал, уплыла настолько, что деформация образа героя, отлитая в чудовищном памятнике на бульваре, теперь кажется цветочками. Теперь -- не деформация мифа, но пляски на костях. Что совершенно закономерно. Всякий миф имеет срок хранения: употребить до даты, указанной на упаковке.

Культ Высоцкого был абсолютным. Подобного в советской массовой культуре больше не было. Он стал первой безусловной поп-фигурой (одна терминология) или настоящим романтическим героем, ушедшим вместе с тем временем, в котором такой герой был возможен (другая). Всенародная любовь к нему -- это его главное качество. По масштабу любви к нему получалось, что барьеры между возрастами, классами и прочими прослойками не стоят ничего в сравнении с единством типа.

Тип исчерпывался способностью проживать жизнь в фантазии. И величие Высоцкого -- в способности наполнить фантазируемую населением жизнь выразительными сюжетами. "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты" -- это сны о войне. "Девушка, дайте ноль семь" -- сны о любви. "Парня в горы тяни" -- это сны про взаимоотношения, которых не обнаружить в реальности. В этих катастрофических снах, где окружающее -- нереально, сюжет -- придуманный, а чувства -- больше и острее, чем на то может спровоцировать обыкновенная жизнь, рядом с горно-походной романтикой однажды поселилась и Колыма. И тоже стала фактом жизни (фантазии). Жизнь снилась словами и текстами Высоцкого. Его слушали интимно и компаниями, давали слушать маленьким детям (суть конфликта дискриминации была неясна, но до колик в животе смешно, потому что про жирафа). Интеллигенция характерно плакала про Ваню и Зину, потому что смутно узнавала собственное обывательство. А Ваня с Зиной плакали про "если друг оказался вдруг", потому что ничто человеческое им не чуждо, -- Ваня с Зиной платили интеллигенту любовью за поэтизацию. Тем более что его образ расположился между Дон Жуаном и Жегловым -- оба суть поэтизированная агрессия. Не бытовое, но возведенное в романтическую степень хамство. Агрессивный, трагический романтизм стал -- по Высоцкому -- способом обитания в консервной банке. В тесноте и обиде (с невозможностью в них жить -- с одной стороны, и неистребимой от них зависимостью -- с другой).

В предисловии к одному из изданий стихов Высоцкого его жена написала торжественное: "Специалисты еще долго будут спорить о Высоцком-композиторе, Высоцком-трагике, но больше всего -- о нем как о человеке ОБЩЕСТВЕННОМ".

Но в дальнейшем о Высоцком-композиторе совсем никто не спорил, потому что не о чем. О трагике -- тоже, потому что бесспорно. Кроме специалистов по текущей мифологии, ни для каких других он не представляет актуального интереса. Воспоминания о его общественности стали воспоминанием о времени, в котором это понятие могло быть написано большими буквами, и почти никого не тошнило. Знаком границы между прошлым и настоящим, где больше чем одна заглавная буква непременно вызывает отвращение.

Совершенно очевидно, что образ Высоцкого много больше его поэзии и его актерства. Общественный человек с очень частным, до возникавшего даже чувства неловкости, лицом (человек маленький, а душа большая и дух высок) -- это фигура времени. Замшелого и вялого. Слепленного из оголтелого инфантилизма, жуткого сиротства, романтизма и принципа скороварки -- герметично закупоренная жизнь, надрыв и острая боль, в качестве вырывающейся струйки пара, внутри -- овощи. Растительное существование, ради которого он находил смысл кипеть.

В его образе изумляет лишь степень бешенства. Прочее -- просто. Простые тексты, простые жесты, простая душераздирающая любовь. В одних -- доступный юмор, понятные метафоры. В других -- нутром ощущаемые, доходчивые разрыв и хрип. В третьей -- идеальная ситуация "полюбил богатый бедную, полюбил румяный бледную" (только наоборот). Полюбил наш -- нездешнюю, невзрачный -- красивую, нищий -- холеную. И мог полюбить только такую: хрипы, тосты, байки и любовь -- все входит в правила игры. Горы, кони и красотка из Парижа -- одинаково любимые погремушки в комплекте актуальных ценностей.

В комплекте, который был, но весь вышел. И весь крик, и вся клиника как единственно возможная этика -- тоже. Нынче клиника -- просто клиника, а этика -- просто этика.