Русский Телеграф / Пятница 17 апреля 1998

Антреприза Московского союза музыкантов (МСМ), в течение последних сезонов неизменно интригующая музыкальную ситуацию концептуальными программами, нетривиальными идеями и исполнительским уровнем, совместно с Еврейским культурным центром и консерваторией устроила вечер, посвященный 50-летию образования Государства Израиль.

Почему-то уже сам повод и название программы "Еврейский мир" обещают если не художественную концепцию, то как минимум структурный и фактурный артистизм. Вот именно "почему-то". Эдакая бессознательная уверенность на уровне "ясное дело, что-нибудь интересное покажут". Это занятно, но странно. Тем не менее ожидание анекдота (или того, что в нем обескураживает: "Ты кто? -- Я русский. -- А я французский") счастливо оборачивается хорошей историей, вполне красиво и увлекательно рассказанной. Историей об ассимиляции еврейской темы в советском и постсоветском искусстве -- на уровне не социальном, но эстетическом. Через аутентичную образность, поэтику и интонацию. Через самоиронию, остранение и нагромождение уменьшительных суффиксов, характерные лады и мелодические виньетки. Историей, к слову, грустной. В финале которой искомый "еврейский мир" оказывается Атлантидой -- с мифологической пеной всплывает из подсознания, чтобы погрузиться обратно.

В меру тщательное, в меру фантазийное, одновременно скрупулезное и интуитивное подставление значений под искомый икс, с явным удовольствием проделанное пианистом Алексеем Гориболем (участником исполнения всех сочинений в концерте и идейным вдохновителем всех программ антрепризы МСМ) и его партнерами, завершилось скорее ликвидацией самого искомого, чем выбором некоторого правильного значения.

Если лучезарная прокофьевская "Увертюра на еврейские темы" укладывается в ряд игр-заимствований европейской музыки с разнообразным фольклором (в данном случае -- клезмерским) и больше говорит о прокофьевском увлечении театральностью, нежели рассуждает на еврейскую тему, то у Шостаковича история об ассимиляции приобретает характерный оттенок фатальных совпадений. Вокальный цикл "Из еврейской народной поэзии" спет Маратом Галиахметовым, Марией Масхулия, голос которой богат в тембровом отношении, но совсем лишен пластичной нюансировки, и Яной Иваниловой (напротив, хорошо слышащей нюансы и тонко интонирующей) в целом абстрактно, без упоения спецификой, почти до степени стирания характерности языка. В отбеленном исполнением цикле звучало больше советского, нежели этнографического. Я лично предпочла бы более "посвященное" исполнение. Тем более что фактурные мелочи в этих песенках того стоят. Но абстрагирование хорошо сыграло на концепцию концерта. Искусство Шостаковича -- пик ассимиляции или, с другой стороны -- точка совпадения: одной трагедии с другой (советской вообще с еврейской в частности), одного языка с другим (некоторые темы в музыке Шостаковича могут и не читаться как еврейские народные, но в таком случае они читаются как темы давления-сопротивления, безысходности). Шостакович использует язык культуры диаспоры, чтобы говорить иносказательно (так, чтобы кому надо -- понимали). Чтобы создать эффект неодномерности высказывания (заложенный в самой культуре диаспоры -- в том числе музыкальной). Год создания цикла -- 1948 -- уже сам по себе характерен.

Следующим поворотом в увлекательной истории (рассказчики опустили эпоху бытования еврейской культуры на уровне анекдотов, речевых и поведенческих ужимок) оказался Леонид Десятников. Миниатюры Макса Бруха, отменно ассимилировавшегося в европейском позднем романтизме, и Иосифа Ахрона, эмигрировавшего из страны Советов в двадцатые (его нехитрая "Мелодия" для скрипки и фортепиано показалась предшественницей "Ноктюрна" Бабаджаняна), только уточнили адрес. Любитель шумановского романтизма, мастер преобразований низких жанров в высокие, любимец питерской элиты и культовых кинорежиссеров, Десятников стал финалом странного рассказа. Две удивительные и страшные песенки из цикла "Любовь и жизнь поэта" на стихи Олейникова и Хармса -- зачарованность красотой Атлантиды, отсвет прошлых связей (в том числе "еврейского мира" и обериутской поэзии), ремарка на полях дочитанного текста и мифологическое бормотание: "А мы летим как ласточки... А я сижу в ермолочке... Горят на небе лампочки, а мы летим как звездочки..."

Отчетливо декоративная, прописанная по адресу "мир Астора Пиаццоллы" музыка "Эскизов к "Закату"" (к одноименному фильму по Бабелю) при всем ее артистизме и изобретательности (виртуозный "Фрейлехс" в размере брубековского "Take Five" и не только) по сути -- бисовка. Можно вычленить отдельные фрагменты на бисовые номера, можно этого не делать, но смысл целого от этого не меняется. Потенциал некогда сильного и актуального языка теперь исчерпан совершенно. Это "свое-чужое" теперь годится исключительно на примочки. В том числе вполне эстетские, сделанные на хорошей дистанции, с красивым эффектом остранения.

К слову, клапаном, через который вышел весь воздух из самой культуры диаспоры, а заодно из культурного ландшафта, и стало образование Государства Израиль. Так что повод и концепция сошлись в итоге к одному -- отмене проблематики и сюжета.

Подпись к фото: Алексей Гориболь как ласточка, звездочка, лампочка и ермолочка