Русский Телеграф / Пятница 30 января 1998

Все это произведения ранне-среднего периода. От более поздних они отличаются (кроме Симфонии) разреженностью мысли, обилием воздуха в легкой незатейливой оркестровке, великосветской общительностью. Не любил Моцарт ни арфы, обладавшей тогда более чем скромными гармоническими возможностями, ни флейты. Но прогнулся перед парижским герцогом де Гином -- и написал для него с дочерью вполне пустой обаятельный концерт. Флейтистка Марина Ворожцова и арфист Андрес Измайлов тщательно озвучили эту ладно скроенную пустоту, хотя последнему иногда недоставало точности в быстрых пассажах. Впрочем, это почти следовало из чисто клавирной партии арфы. Не утерпел пианист Вольфганг и показал герцогской дочке, на каком неуклюжем инструменте она играет.

Хаффнер-симфония, зрелый шедевр, богата лаконическими речениями и очень сжата по форме. В общем, мужественна. Так мне казалось, но кремеровский dolce stil nuovo разом развернул мужа в сторону мальчика. Те же сладостные придыхания, тот же абсолютно расслабленный струнный звук и та же неагрессивность: мы тут чего-то наигрываем, если хотите, послушайте. Как в XVIII веке. Совлекая с этих нот покровы не только академического дирижерства, но и современного "аутентизма" в лице Брюггена, Гардинера, Арнонкура, Кремер придал фразам струнных, тягучим нотам дерева и вкраплениям меди нежность, направленную в никуда. А точнее -- на самого себя, Вольфганга-Амадея-Нарцисса Моцарта. Темпы сдержанны, речь тиха и предельно отчетлива.

Все это не годилось для воинствующего католицизма. Для Коронационной мессы, для злого зальцбургского хозяина. И куда вся музыка подевалась, чтоб только архиепископ был доволен! Скука в том, что Моцарт отписал совершенно светские ноты для исполнения в соборе -- в каковом качестве они и раздражали попов -- а мы в безбожном зале Дворянского собрания слушаем их как духовную музыку. Спасибо певцам-солистам, которые сразу избавили от этой иллюзии. В соборе не поют фальшиво, плохим звуком и не вместе. Сопрано Маргарита Алавердян, меццо Лариса Селиверстова и, в меньшей степени, бас Владимир Герасимов тут же вылетели бы со службы упомянутого прелата, запой они подобным образом. Только Борис Карандасов звучал точно и кое-где даже стильно, что оказалось очень кстати: сопрановая и теноровая партии несут основную тяжесть в сольных эпизодах. Хор Lege Artis опять, как и в баховских Страстях 14 декабря, навалился на нежнейший оркестр. Ну почему наши хоры не могут петь громко и чисто? Пели бы потише -- глядишь, и с оркестром баланс вышел бы. Прямой звук, местами переходящий в ор, губил всю нехитрую полифонию, где она имелась, и вконец опрощал музыкальную материю. Кто знает, отчего Маленький Моц писал в мессах и литаниях такие сладкие арии? Оттого ли, что его преосвященство имел тайным пороком любовь к опере? Может, оттого, что хор у него в соборе был нехорош и ученая итальянская полифония пропадала? Наверно, и уволен-то композитор был за раздражающе тупое пение местного хора, в один прекрасный день съевшего весь честный контрапункт в очередной мессе.

Увертюра к "Волшебной флейте", открывавшая программу, в итоге вместе с Симфонией и осталась в короткой памяти вашего рецензента. Лео Кремер и Камерный оркестр Филармонии создали шедевр, образец изысканной слабеющей речи. Никакая не эзотерическая мощь, а томление и "болезнь к смерти" -- оттого, что тело сожжено уже алхимическими душевными парами. Самая поздняя пьеса, сыгранная первой, ретроспективно отменила всякое дальнейшее - флейтово-арфовое и хоровое -- кипение жизни. А ведь в отчетном концерте жизнь с Моц-Артом была прекрасна.