Театральная критикаЯсность, гигиена, обучение. Региональный аспектНациональный балет Финляндии отметил свои первые семьдесят пять летРусский Телеграф / Суббота 01 ноября 1997 С суровым достоинством, без базарной светской хроники в "респектабельных" газетах, без нелепых "статусных" персонажей, без политиков, засыпающих под первые звуки оркестра, без хорового исполнения эпоса "Калевала". Собрали журналистов крупнейших мировых балетных изданий, пригласили людей из главных балетных театров (смотреть и танцевать). Приветливо (со сталью) улыбались, дали полную информацию, познакомили с артистами, устроили пару стильных приемов, показали театр.
В театреЧистенькая посткорбюзианская "белая" архитектура (строительство 1986--93гг.) в духе Ричарда Майера с досадно нарушенным масштабом. Дом, одной рукой держащийся за "белый" функциональный монументализм Алвара Аалто (его шедевр -- Дворец Финляндия в двух шагах), а другой -- за обязательный супермодернистский эпатаж строящегося (тоже рядом) Музея современного искусства. Одним словом, запоздавший экземпляр почившей эпохи архитектурного постмодернизма (язвительный Чарльз Дженкс обязательно ввернул бы пассаж о назойливых больничных метафорах, диагностирующих, вероятно, какие-то заболевания оперно-балетного искусства). Впрочем: отменно оборудованная сцена, сказочные условиями существования артистов, гигиена интерьеров (и производственных отношений), Шуберт с Брамсом в служебном кафе, качественный дизайн в офисах и объекты "современного" искусства в фойе.
Публика -- буржуазная, из дорогих секций универмага Stokmann. Без нездорового балетоманского блеска в глазах и неряшливого эсхатологизма ценителей изящного -- обильно дезодорированные краснолицые менеджеры высшего звена с женами и припаркованными "Вольво". Кучка "клубных" маргиналов (на балетах Нижинского, Уотинена и Форсайта) жмется в углу и картины не меняет. Самый экстравагантный персонаж на этом дефиле благопристойности -- Директор балета (стриженый пергидрольный блондин, безумные платки, фески, башмаки, серьги и перстни).
В своей жизни мне удалось говорить пока только с двумя Директорами балета, обладающими одновременно прозрачным умом, связной речью и предсказуемостью поведения: с директором танца Парижской оперы Патриком Дюпоном (но его уже убрали, не выдержав, вероятно, его внятности) и директором Финского национального балета Йорма Уотиненом (интервью с ним -- в одном из ближайших номеров "Русского Телеграфа"). Эпатаж без вульгарности, экспансивность без истеричности, эрудиция без квазиинтеллектуализма; ни фанаберии, ни нечаянного идиотизма, ни прелестного балетного тупоумия, ни избяного невежества. Однако несколько его тревожных (поверх) взглядов вернули меня на землю, напомнив, что любой театр есть обитель интриг.
В балетном классеВосемьдесят пять человек (что для Запада много). Тип компании -- среднестатистический общеевропейский "неоклассический" микст: калейдоскоп школ, пластических данных, способностей, талантов, красот и уродств (да здравствует политическая корректность!), скрепленных протестантским упорством и тем спокойным энтузиазмом, который встречается только у людей со стабильным доходом.
Урок в 10:00, продолжительность -- полтора часа, дисциплина железная. Содержание урока -- предмет зависти всех русских критиков и некоторых думающих балетных артистов: палка, каверзный "партер", стопы, бесконечный "батман-тандю"; темп, координация, сложнейшие ритмические фигурации. Балетная технология Hi-Fi -- база авангарда мировой хореографии. "Профессора танца" -- французы: безупречно элегантная, чуть надменная Ноэлла Понтуа (этуаль парижской Оперы 70-х) и самоупоенный, педалированно артистичный Петр Нарделли (из тусовки Бежара). Язык общения -- интернациональный балетный franglais.
Кстати, о языке. Не ошибусь, если скажу, что в любом театре мира рано или поздно фонетическая ситуация сводится к следующей: в балетном классе перед взмыленным светловолосым премьером-гастролером мечется репетитор из балетных идолов; в углу скучающий пианист болтает с невесть откуда свалившимся сородичем, а примадонна (из местных) рассеянно следит за бурной жестикуляцией, потому что окончательно перестала понимать, о чем так быстро говорят " все эти русские". Говоря иначе, в классе Финской национальной оперы под бренчание питерского концертмейстера Наталья Макарова репетирует с мариинским гастролером свою версию "Баядерки". Созерцатель -- ваш русскоязычный корреспондент.
В "Баядерке"La Bayadere. Makarova after Petipa. Так было написано в афише и так на Западе пишут всегда, даже когда практически ничего не меняют в оригинале (как в парижской "Баядерке" покойного Нуреева). Феномен продукции after Petipa -- следствие тоски кировских эмигрантов (Нуреев, Макарова, Барышников) по ленинградской юности и старому репертуару. Представлять перечень искажений в этой продукции утомительно. Идеология искажений -- усиление функции звезды (то есть себя) в ущерб ансамблям и общим планам. Конструкция спектакля воспроизводилась приблизительно, по памяти. Взглянуть на видеозаписи кировских коллег считалось, вероятно, ниже достоинства. В конце концов магические имена придавали этим ремейкам респектабельность и обманывали западный балетный мир. Теперь мы пожинаем плоды: протесты защитников Петипа разбиваются об убийственный аргумент менеджеров балетных компаний -- таковы законы рынка.
Что сделала Макарова? Из вопиющего: необъяснимо исказила знаменитый финал "танца со змеей", аннулировала часть дивертисмента и бутафорского Слона (я протестую! Без Слона нет "Баядерки"!).
Из благородного: попыталась реанимировать финальный акт, сгинувший в хаосе революционного Петрограда (свадьба Гамзатти и Солора с последующим землетрясением), -- в этом и смысл затеи. Увы, это ей мало удалось: выдающаяся балерина не всегда гарантия замечательного балетмейстера. Похоже, что хореографической техникой инфернальных трио (требовалось воссоздать легендарный pas d`action Гамзатти, Солора и Тени баядерки) кроме Пьера Лакотта не владеет сегодня никто. Должное отдам лишь эффектному шествию в начале акта: что-то в духе трагической свадьбы-похорон Софи фон Эссенбек и Генриха Брукмана из висконтиевской "Гибели богов".
Труппа танцевала неважно. Все было словно с чужого плеча. Никии не было. Как не было Гамзатти и Солора. Зато можно было полюбоваться двумя изумительными лакированными корифейками в акте "Теней" (так эти вариации давно не танцевали даже в Мариинском театре). Для удовлетворения амбиций финского балета этого вполне достаточно.
Итак, российские балетные снобы могут торжествовать. Но мое нежное отношение к сонному городу Хельсинки вселяло надежду, что потеряно не все и ситуация может поменяться.
В ХХ векеЯ не ошибся: на следующий вечер от скованности, суетливости и ощущения себя в чужой тарелке русской "Баядерки" не осталось и следа. В цикле одноактных балетов ("Весна священная" Нижинского, "Петрушка" Уотинена, "The second detail" Форсайта) труппу словно подменили.
Главный удар по российскому балетному снобизму нанесла "Весна". Первый (и последний) раз я видел ее "живьем" в 1992 году, во время гастролей парижской Оперы в Москве. Радикализм Нижинского изумил и тогда, но криминальное качество московского балетного оркестра, мерзкий свет, а главное, бессмысленно гигантская для этого произведения сцена Большого театра убили старания французов наповал. Композиция рассыпалась; трения и искр, доведших премьерную публику театра Елисейских полей в 1913 году до состояния разрушительного экстаза, не было и в помине. Над сценой Большого театра висел мертвенный холод.
Ничего подобного у финнов не было. Может быть, свою роль здесь сыграли верные параметры сцены, может быть -- точные темпы идеального оркестра, может быть -- вдохновенно реставрированный Рерих. А может (и скорее всего), то, что финны отнеслись к "Весне" Нижинского не как к академическому гипсовому слепку в музее изящных копий. Они сумели ее интерпретировать -- прочли "Весну" Нижинского как балетный эквивалент сурового северного модерна: гранитный монолит групп, ритмическая безупречность, бледный огонь в глазах. Результат потряс настолько, что "Весна священная" Нижинского в Хельсинки стала моим самым сильным балетным впечатлением последних трех-четырех лет.
Главное достоинство "Петрушки" (Йорма Уотинен) -- его культурная грамотность. Хореографический blow-up (сведение массы персонажей к трем главным) поддержан музыкальным blow-up Стравинского (балет, как во всем цивилизованном мире, звучит в редакции 1947 года, в которой Стравинский уменьшил состав оркестра и прояснил оркестровую фактуру). К качеству лексики можно предъявлять претензии, но группа крови балетмейстера очевидна: отшлифованный североевропейский сленг (Килиан, Ван Манен, Матс Эк), на котором принято избывать комплексы сексуальных проблем.
И наконец, Форсайт. Самое амбициозное имя в афише любого театра. Самый дорогой балетмейстер Европы. Самый правильный дизайн. Самый мощный хореографический компьютер. Самое невербализуемое искусство. Пик визуальной культуры конца века. Солнце остановилось в зените. Увесистая порция мороженого для сладкоежек. Награда финской труппе за муки в "Баядерке". И пусть говорят, что в Париже Форсайта танцуют лучше, а еще лучше -- во Франкфурте. Счастливы артисты, которые имеют дело с этим искусством. Счастлив я, потому что видел его. Дальше не может быть ничего, потому на следующий день я уехал из Хельсинки.
МоральРоссийским балетным наблюдателям, сочувствующим корявостям переходного периода российского балета, и в первую очередь балетным людям, изнывающим под гнетом традиций и псевдохудожественных обязательств, поучительно побывать в атмосфере непринужденности и тотального балетного класса региональной труппы. Становятся ясны некоторые фундаментальные аспекты жизни здорового балетного организма.
Финны давно танцуют ХХ век: Баланчина, Килиана, Форсайта, Ноймайера. Теперь они берутся за изучение латыни -- русской классики (пусть они будут говорить на ней с иноземным акцентом). Это и есть европейский академизм конца века, или, если угодно, Маастрихт, расширение балетного НАТО на Восток.
Российская ситуация зеркальна: мы киснем в "классике" (и она, бедная, киснет вместе с нами), но никак не можем признаться в том, что неплохо бы сесть за школьную парту. И время уже пришло: до конца ХХ века осталось два года, а русский балет в нем так и не побывал. Из явления авангардного (каким он был в первые десять лет столетия) он превратился в воплощенного маргинала.
Самый опасный концептуальный изъян сегодняшнего русского балета в том, что он никак не может смириться с кардинальным обновлением в ХХ веке понятия "классика". А обновили его, между прочим, "дягилевцы", превратившие региональный художественный казус (петербургский балет) в феномен мировой культуры. И для того, чтобы подтвердить сегодня интернациональный статус (на что русский балет все еще претендует), "Лебединого озера" и "Дон Кихота" явно мало. Предлагается доказать состоятельность в главном достижении искусства ХХ века -- в "модернизме". Это Стравинский, Хиндемит, Веберн, Баланчин, брат и сестра Нижинские, "Фавн", "Весна священная", "Свадебка", "Четыре темперамента", "Агон", Concerto-Barocco и далее (не так много, чтобы русские боялись потерять "собственное лицо"). Идеологического запрета на это искусство больше нет, и его отсутствие на русской сцене становится фактом чудовищной культурной отсталости и нецивилизованности. Это азбука искусства ХХ века, его "школьная программа". И только освоив ее, можно восстановить ориентацию в мировом художественном пространстве, только освоив этот эстетический фундамент, можно адаптировать учеников-артистов к языку актуального искусства. Не забудем, что именно из этих артистов появляются будущие балетмейстеры. О каком качестве постсоветской хореографии можно говорить, если ее представители не только не изучали эту азбуку -- они просто не знают о ее существовании.
|