Известия / Четверг 07 июня 2001

"Игрок" сочинялся в 1916 году. В своей " Автобиографии" Прокофьев вспоминал: "Я выбирал для "Игрока" язык как можно более левый. Однажды мать вошла в комнату, где я сочинял "Игрока", и в отчаянии воскликнула: "Да отдаешь ли ты себе отчет, что ты выколачиваешь на своем рояле?" Мы поссорились на два дня". Тогда опера света рампы не увидела: сначала музыку встретили в штыки певцы и оркестранты Мариинского театра, потом случилась революция, театр остался без средств, и запланированная постановка, которую должен был делать Мейерхольд, сорвалась.

В 1927 году Мариинский театр все же захотел вновь поставить оперу, и Прокофьев сделал вторую редакцию. В той же "Автобиографии" он пишет: "Десять лет, отделявших от сочинения "Игрока", дали возможность ясно увидеть, что было музыкой, а что рамплиссажем, прикрывавшимся страшными аккордами". Во второй редакции оперу поставили, но не в Ленинграде, а в Брюсселе, в 1929 году. Со временем надежд на постановку "Игрока" в СССР становилось все меньше: левый язык был смягчен недостаточно. Только в 1963 году Геннадий Рождественский исполнил вторую редакцию, сохранилась превосходная запись на пластинках.

Не исключено, что Прокофьев, писавший "Автобиографию" уже в сталинские годы, просто не мог искренне защищать первый вариант "Игрока". Какую редакцию считать истинной? Обе. Принципиального различия между ними нет. Это не "Леди Макбет Мценского уезда" Шостаковича, ставшая приглаженной "Катериной Измайловой", и не "Борис Годунов" Мусоргского, во второй редакции наводненный танцующими поляками. Здесь все дело в тонкостях -- слегка отличаются компоновка и текст диалогов, рисунок вокальных партий, оркестровка, частота повторяемости ведущих музыкальных тем. Структура и драматический смысл изменений не претерпели. Однако не стоит считать, что выбор первой редакции сделан только ради строчки "мировая премьера". В нем -- весь Рождественский, с его любовью к раритетам и открытию неизвестных страниц.

Уже сам факт постановки одной из лучших опер XX века на сцене Большого отраден. Отрадно и то, что он подкреплен тщательностью подготовки. Оркестр в руках Рождественского звучит упруго, местами демонстрируя тембровые тонкости, а местами лишь намечая их. Опера, особенно в третьем-четвертом актах (соединенных в один) идет в гибких, изменчивых темпах. Есть и хорошие вокально-актерские работы: Генерал (Леонид Зимненко) и Бабуленька (Елена Манистина). Звездой постановки могла бы стать Ольга Гурякова (Полина), если бы не недостаток дикции и не затрудненность пения в некоторых экспрессивных местах. Ее партнер по Театру Станиславского, молодой и симпатичный Михаил Урусов, в партии главного героя Алексея имел большой успех, хотя его тенор не отличается красивым звучанием, а его сценическому образу не хватало запредельности достоевских страстей. Штатные певцы Большого Павел Кудрявченко (Маркиз) и Владислав Верестников (Астлей) пели дежурно-скучно, а Марина Шутова (Бланш) -- некачественно. Однако вокальный ансамбль в сцене рулетки, заменяющий у Прокофьева хор, был близок к удаче -- ему помешал легкий шум, исходивший от непрерывно вращающихся конструкций художника Давида Боровского.

Колесо рулетки, очевидно, имеет колдовскую власть над сценографами, ставящими "Игрока", -- его запускает и Георгий Цыпин в постановке Мариинского театра. Но у Боровского на вращении построено буквально все: три круглые конструкции с проемами крутятся одна внутри другой, открывая разные сценические объемы. Иногда режиссеру Александру Тителю удается воспользоваться этими объемами и разместить действие внутри них, но, по большей части, они просто вытесняют мизансцены на первый план. Титель не проявил в спектакле той неистощимой выдумки, какая отличает его работы в "своем" Театре Станиславского: здесь он трудился как робкий гость, и не случайно, что наиболее удачной оказалась финальная сцена объяснения, сделанная им для "своих" артистов Гуряковой и Урусова, -- она действительно захватывает неподдельным чувством.

Все последние годы мы ожидали от премьер Большого театра прорыва в новую эру. Ожидали и от "Игрока". Прорыва не произошло. Было сделано историко-архивное и во многом музыкальное высказывание Геннадия Рождественского, которое лишь отчасти прозвучало в таком пока еще неповоротливом художественном организме, каким является Большой театр.