Известия / Понедельник 19 марта 2001

В последние четыре года, что работает в Мариинке молодой итальянец Нозеда, называемый в театре по петербургской традиции Иваном Андреевичем, труппа театра и главным образом молодые певцы достигли больших успехов в итальянском репертуаре. У Нозеды удачно получались Моцарт, Доницетти и Верди -- теперь очередь дошла до Пуччини, чья музыка требует сочетания филигранной точности в деталях и безмерной, доходящей до мелодраматизма, эмоциональности дыхания. Первое удалось, второе -- не очень. Ладно собранная и крепко сыгранная, "Богема" оказалась суховата, деловита и не слишком лирична.

Молодые певцы Мариинского театра доказали, что в принципе они -- хорошие профессионалы, потому что исправно спели все ноты и всюду сошлись друг с другом. Этого уже немало, и это свидетельствует о завоевании определенного культурного уровня -- но создать волнующие оперные образы молодые артисты не смогли. Хорош был Евгений Никитин в партии философа Коллена, порой подыскивал живые краски своему художнику Марселю Владимир Тюльпанов. Екатерина Соловьева выделялась на фоне скучновато-добротного ансамбля в благодарной партии легкомысленной Мюзетты. То терялся, то, напротив, переигрывал Андрей Спехов (музыкант Шонар). И, увы, главная пара никак не увлекала -- Евгений Акимов (поэт Рудольф) был прозаичен и ленив, Ирина Матаева (его возлюбленная Мими) -- весьма формальна.

Пожилые английские постановщики, немало потрудившиеся на своем веку на известных оперных и драматических сценах, придумали перенести действие на столетие вперед -- в эпоху расцвета парижского искусства. Но все свелось к ничем не примечательным костюмам, и это неудивительно: тот тип искусства, которому присягают герои оперы ("я поэт, а она -- сама поэзия"), никак не выносим за пределы романтизма XIX века, и строй чувств никак не вяжется с настроениями кубистов или сюрреалистов. Спектакль получился недовеселым, недозабавным, недоэмоциональным. В печальном финале выясняется, правда, что Акимов способен сыграть драматическое отчаяние, а Матаевой идут распущенные волосы и нежная грусть. На последних тактах оперы зрители (а заодно и рецензенты) пускают слезу, но это -- дело рук самого Пуччини.