Известия / Понедельник 21 февраля 2000

В минувшие дни ваш корреспондент составил компанию московским слушателям, в три вечера побывав на четырех концертах разной степени элитарности и демократичности.

Концерт "Ко дню восстановления независимости Литвы" в Большом зале консерватории мог бы быть демократическим, но на него мало кто пришел. Меня соблазнила объявленная в программе полная версия бетховенской музыки к "Эгмонту" Гете, где монолог героя должен быть читать Юозас Будрайтис. Однако "Эгмонта" вместе с Будрайтисом заменили Третьей симфонией Бетховена. Нет слов, Третья, она же "Героическая", созвучна чувствам любого народа, добившегося независимости, но литовский народ имеет и своих композиторов -- нет бы воспользоваться поводом и исполнить кого-нибудь из них в Москве?

Играл федосеевский оркестр, которым управлял Лютаурас Бальчунас, ассистент Федосеева, ныне расстающийся со своей должностью и переходящий в вильнюсскую оперу. На прощание с коллегой оркестр не счел нужным постараться и трудился спустя рукава: баланс был грубоват; первый валторнист, гордость оркестра, решил, что не грех и покиксовать. Бальчунас тоже ничего не придумал. Исполнение вышло заштатным, каких в Москве сто за сезон. Случайная публика вяло аплодировала между частями. Вышла на божий свет изнанка блестящей деятельности федосеевцев: маэстро в отлучке, концерт побочный, неабонементный, убиваться не для кого. Во втором отделении был запланирован балтийский сосед Григ и пачка оперных арий: Онегин, Фигаро... При чем тут литовская независимость? Каюсь, ушел в антракте.

Слушать концерты по кусочкам в эти дни пришлось и по объективным причинам: Баха-отца и Баха-сына исполняли в разных залах в один и тот же день. В один из прошлых приездов в Москву швейцарский виолончелист Иван Монигетти играл с оркестром своего московского коллеги -- Александра Рудина; теперь им пришлось действовать параллельно. Отборная публика пришла на культового Монигетти, едва заполнив половину Малого зала. Рудин, пользующийся телевизионно-культурной известностью, собрал почти полный Большой зал.

В Малом родился превосходный дуэт. В Иване Монигетти, красавце с седеющими бакенбардами, сохранился образ подвижника 70-х годов, героя авангардной сцены. Его новым партнером стал молодой пианист Юрий Полубелов, гений ансамбля, бесплотная личность времен Сецессиона с уходящим в глубину взглядом. Быть современным сегодня -- значит быть программно несовременным, это и объединяло партнеров. Они исполнили до-мажорную сюиту Баха для виолончели соло, к которой Роберт Шуман приписал фортепианный аккомпанемент. Почему не оригинал? Таковы веяния времени: не так давно Алексей Любимов тоже нарочно одевал Баха в платья глуповатой романтической эпохи. Видимо, наступило пресыщение чистым историческим аутентизмом. Но осталось актуальным аутентичное отношение к интонации, питающееся христианским пониманием музыки как воплощения слова (в противовес южнорусской сияющей музыкальности как таковой). Опять же не так давно виолончелист Миша Майский играл на виолончели песни Шуберта и Брамса. Монигетти с Полубеловым исполнили песню Шумана из цикла "Любовь поэта". Не превратив ее в песню без слов: глядя на смычок Монигетти, рассказывающий мелодию, слушатели, как паства, пропевали про себя: "Во сне я горько плакал..." Встык с песней, без паузы, дуэт исполнил тем же макаром шумановское Адажио и аллегро opus 70 -- поэтому мы могли вообразить, что и там за мелодией стоят слова, хотя их и нет в природе. Аллегро получилось менее удачным, нежели Адажио, но в целом звучание дуэта, где крупный, экспрессивный штрих Монигетти дополнялся истощенной звукописью Полубелова, ласкало слух. Было жалко уходить, не послушав музыки Валентина Сильвестрова, но пропустить событие в Большом зале тоже не хотелось.

При входе в Большой зал стоял освещенный прожекторами, новенький и желтенький как лимончик "Фольксваген-Жук". Таким образом спонсор концерта, вероятно, хотел сказать, что Карл Филипп Эмануил Бах, сын Иоганна Себастьяна, тоже был жук в музыкальной композиции, что правда. Первое в русской истории исполнение оратории "Воскресение и Вознесение Христа" уже началось, и первые впечатления при входе в зал не были приятными. Сопрано Яна Иванилова пела легко, но приблизительно, тенор Дмитрий Пьянов плавал в дуэте с ней, оркестр "Musica Viva" звучал обыденно. Организаторы напечатали в программке текст оратории с переводом, при этом таинственно погасили в зале свет -- то и другое было сделано из лучших чувств к слушателю. После антракта дело пошло на лад, а к концу, где зазвучали торжественные хоры, объединенная группировка сил под командованием Александра Рудина одержала полную победу. В ариях и речитативах порадовал бас Михаил Никифоров, достигший за годы своей работы в Германии больших успехов. Дмитрий Пьянов все же показал потенциал барочного певца. Достойно справились с "гамбургским Бахом" мужская "Хоровая академия" Александра Седова и детская капелла Марии Струве, рудинский оркестр не ударил в грязь лицом, а больше всех удивили приглашенные духовики, среди которых, как ни странно, с коронным блеском провели свои непростые партии трубачи. За качественный подбор музыкантов отдельное спасибо Александру Рудину, заслужившему рукоплескания не только в силу репертуарного эксклюзива.

Умение сочетать редкости с хрестоматией показали в своей элитарной и демократичной программе петербургская певица Виктория Евтодьева, давшая свой первый сольный концерт в Москве, и пианист, тоже кудесник ансамбля, Алексей Гориболь. Забытые романсы Антона Аренского и неизвестный широкой публике ранний цикл Леонида Десятникова они спели на равных правах с самыми заезженными романсами Чайковского. Стилистическим ключом был Десятников. Его "Пять стихотворений Тютчева", написанные в 70-е годы молодым композитором, на диво зрелы по языку и мысли. Будучи создан в русле развитой традиции, понимающей романс как сугубо концертный жанр, равный сонате или симфонии, и опираясь на философскую поэзию, тютчевский цикл Десятникова оказал обратное влияние на подход исполнителей к бытовым и безыскусным романсам Аренского и Чайковского. Сопрано Евтодьевой, профессионально ухоженное, и ее сдержанное сценическое обаяние были олицетворением петербургской интеллигентности и гарантиями вкуса. А жаль, иногда думалось. Может быть, романсам прошлого века прописана некоторая засоренность и привкус любительщины, без которых они не защищены от упреков в дурной наивности. Или тогда уж надо идти до конца и играть их на виолончели, как Иван Монигетти играл Шумана. Нам играют, а мы поем про себя: "День ли царит..." Какая красота!