КоммерсантЪ / Вторник 23 мая 1995

Вечера памяти А. Д. Сахарова в БЗК проходят начиная с 1991 года. Тогда в концерте, посвященном 70-летию выдающегося ученого и правозащитника, приняли участие Святослав Рихтер, Мстислав Ростропович, Владимир Спиваков; в следующие годы в память о Сахарове играли Михаил Плетнев, Виктор Третьяков, Юрий Башмет и другие. Не в меньшей степени, чем участие знаменитых артистов, традицией сахаровских вечеров в БЗК стали выступления Елены Боннэр -- в 1991 году, например, от нее досталось Михаилу Горбачеву, занимавшему место в ложе.

На этот раз Елены Боннэр, только что перенесшей глазную операцию, в Консерватории не оказалось, но ее обращение, в котором прошедший год был назван "горестным и стыдным", было прочитано правозащитником Татьяной Великановой. Основной печалью послания Боннэр была Чечня и нежелание россиян противопоставить организованную стачку преступным действиям власти. Другую речь -- уже от собственного имени -- держал Сергей Ковалев, обрисовавший будущее в самых мрачных красках: "кавказский апокалипсис обернется российской катастрофой". В обоих выступлениях Сахаров не более чем упоминался, а жанр их более соответствовал бы стенам Государственной думы, нежели Большого зала Консерватории.

Однако публика восприняла обе речи весьма сочувственно, возможно, находя утешение в том, что в музыке дела обстоят не настолько отчаянным образом, как в политике. Парочка "нихтцузаммен" у тромбонов -- вот единственный упрек, который можно было бы предъявить музыкантам Евгения Колобова, если претендовать на высшую степень привередливости. И оркестровая, и хоровая часть были выше всяких похвал; уверенно и хорошим звуком спел сольную партию молодой бас "Новой оперы" Тигран Мартиросян, набирающий мастерство не по дням, а по часам. К тому же, не так часто можно встретиться с искусством "Новой оперы" не на оперном поприще.

Исполнение Тринадцатой симфонии Шостаковича в концерте, посвященном памяти великого диссидента, было вполне уместным, хотя в 1962 году, когда симфония появилась, диссидентского движения еще не существовало. Публицистический характер произведения был связан с использованием стихов Евгения Евтушенко, уже бывшего в то время знаменитостью сцены Политехнического. В основу первой части было положено стихотворение "Бабий яр", и вслед за ним симфония приняла характер внутреннего вызова необъявленной антисемитской линии государства. Неоднократно пуганый и в жизни крайне законопослушный, Шостакович в очередной раз, теперь уже на пике оттепели, написал музыку, с которой интеллигенция смогла идентифицировать чувство своей внутренней независимости. С премьерой Тринадцатой симфонии негромко поздравляли евреев.

Официальное музыковедение осторожно поставило Шостаковичу в вину художественную некритичность в выборе стихов молодого поэта. От слушателя же не могло укрыться, что социальное содержание перевешивает в симфонии музыкальное. Для Шостаковича тут все несколько преувеличенно -- слишком патетично, слишком беззащитно. Ничто больше не связывает этот примечательный для истории опус ни с общественными, ни с художественными делами настоящего. Возможно, и потому все темы вечера существовали словно сами по себе -- музыка Шостаковича, думские речи, Сахаров, глядевший с портрета. Лишь в самом конце прозвучала интонация простая и человечная -- это была "Разлука" Глинки, сыгранная на бис.