КоммерсантЪ / Пятница 24 ноября 1995

Ольга Манулкина, Петр Поспелов

Маурисио Кагель родился в 1931 году в Буэнос-Айресе. Музыкой занимался с частными учителями, которых затем обвинил в том, что сделался самоучкой. С 18 лет был консультантом объединения "Новая музыка", в 24 получил место дирижера и ассистента режиссера в Камерной опере при театре Колон, а также был назначен музыкальным консультантом университета. Это не удержало его в Аргентине: в 1957 году, отправившись по стипендии в ФРГ, он остался в Кельне -- из-за невозможности думать о музыке в стране, занятой сменами диктатур. Вскоре ему уже было обеспечено стойкое признание критики, премии и престижные посты -- доцент в Дармштадте, профессор в Нью-Йорке и Буффало, профессор музыкальной школы Рейнланд. Что можно рассматривать как проявление большой терпимости: большая часть усилий Кагеля была направлена против традиционных институтов, критики, музыки, культуры.

В числе главных мифов, которые особенно хотел порушить Кагель, -- миф Бетховена и миф оперы, превратившиеся, по его мнению, в средство насилия над современным человеком. С первым он разделался метаколлажем и фильмом "Людвиг ван", продемонстрировав "специфику слуха глохнувшего Бетховена", а "Оду к радости" сделав фоном к параду зверей. Со вторым -- антиоперой "Государственный театр". Самая крупная антиоперная акция, призванная, как и антибетховенская, бороться с "состоянием экстаза" у концертной и оперной публики, стала возможна только в хорошо отлаженном механизме Гамбургской оперы, против которого, в сущности, и была направлена.

В России сам маэстро был и выступал пять лет назад; сейчас он в Австрии, где фестиваль Wien Modern проводит больший цикл концертов в его честь. Сегодня произведения Кагеля не грех играть и в порядке доброй ретроспективы. Петербургская -- она же московская -- программа ансамбля L`art pour l`art открылась пьесой Con voce для трех неиграющих исполнителей, воплотившей не столько отклик на вторжение наших войск в Чехословакию (немного запоздалый -- 1973 года), сколько брезгливое отношение к политически ангажированным композиторам, обычно выражающим подобные протесты средствами большого и дорогостоящего оркестра. В пику этому и многому другому Кагель создал свой "инструментальный театр" -- и пьесы наподобие "Речитативарии" (1972). Кукольно-балаганная клавесинистка, стоя на коленях перед клавесином и аккомпанируя себе левой рукой, поет некий коллаж текстов из баховских хоралов (слоги разрезанной строфы Пауля Герхарда группируются как звуки додекафонной серии) и собственных пассажей. Когда-то пьеса вызвала обвинения в богохульстве. Ответом было: "Я верующий, и кощунство мне не близко. С тех пор как я был мальчиком-хористом у монахов-бенедиктинцев, меня интересует проблематика религиозного 'послания', замутненного музыкой. Это не сарказм или насмешка, а лингвистически-семантический анализ наших связей с верой".

В композиции "Акустика" (1970) подобным образом анализируется более широкий спектр связей -- со всей традицией музыки и исполнительства. Скептицизм и культур-пессимизм, неверие в будущее и прошлое искусства оборачиваются у Кагеля "оптимистическим фатализмом" и особым юмором. Кроме записи с электронной музыкой пространство заполняют и несколько "экспериментальных источников" звука (примитивный звукосниматель, велосипедные звонки, агрегат с падающими предметами, жужжалки и свистульки), которыми управляют отлученные от своих обычных инструментов музыканты. Право ансамбля L`art pour l`art представительствовать от лица музыки Кагеля не подлежит никакому сомнению. А его название ("искусство для искусства" -- лозунг эстетизма, но никак не авангардизма, стремившегося искусством переделать мир) абсолютно точно отвечает смыслу существования музыки Кагеля сегодня. Былое эпатажное ниспровергательство превратилось в предмет чистого эстетического наслаждения, которого нет никаких причин стесняться устоявшей культуре.

Мало сказать, что музыканты профессиональны (то есть знают, что делают, в отличие от многих, кто в наши дни повсюду -- в Берлине, Нью-Йорке, Киеве или Уфе -- пытается заниматься чем-то внешне похожим). Они показывают некий аутентичный стиль, играя музыку, написанную двадцать лет назад, так, как играют музыку трехвековой давности. Преимущество Кагеля перед Монтеверди, Перселлом или Шарпантье в том, что он жив-здравствует и однажды даже может написать что-то новое для аутентичного исполнения себя тысячелетнего. Что отчасти и произошло с "Серенадой" (1995), где автор скрестил свой неблагопристойный классический стиль с менее убедительными маньеристскими попытками письма для обычных инструментов (Phantasiestueck для флейты и рояля, 1988).

На петербургском фестивале "Портрет Маурисио Кагеля" удачно вписался в готовую раму: сочинения Джона Кейджа продемонстрировали истоки его "инструментального театра", а опус Маноса Цангариса (тоже с причиндалами) -- последствия. На столичной "Осени" этот же концерт был подобен объекту Бойса, попавшему в МОСХ. А это все же значит, что классика XX века еще не изведала всех возможных поворотов судьбы.